Шарапов повернулся к ветру спиной и зло выругался. Набожный Юшмин закрыл уши, а осторожный Петухов зашипел купцу в ухо:

— Ради бога, потише. Могут подумать, что вы Советскую власть ругаете. — И он воровски оглянулся в сторону Семенчика и Майи.

В деревню они возвращались втроем, молчаливые и злые, похожие на неудачно поохотившихся волков.

У ворот Шарапова остановились, о чем-то пошептались и вошли во двор.

Из-за дальнего леса поднималось солнце. Его лучи золотили кресты Нохтуйской церкви, возвышавшейся на противоположном берегу реки. Птицы, радуясь погожему рассвету, наполняли тишину веселым щебетанием. Где-то куковала кукушка. В прибрежных тальниках ворковали горлицы. Над пахотой серебряными колокольчиками звенели жаворонки. Разноголосицей петушиного крика огласилась деревня. Прохладный воздух, пропитанный запахом хвои, освежал и бодрил.

Вдруг из-за прибрежных гор выглянули черные тучи, быстро начали расти и вскоре заслонили солнце. Мгновенно похолодало, потянуло промозглой сыростью. Река потускнела, сделалась свинцовой. Приумолкли птицы. Только крачки тревожно метались над речной бухтой, то падая камнем, то взмывая вверх с тревожным криком, да надрывно хохотали гагары.

Майя и Семенчик ничего вокруг не замечали. Майя взяла сына за руку и не выпускала ее, словно боялась, что тот вырвется и убежит.

— Ох, и поволновалась я, пока тебя, сынок, не было, — говорила она. — Уехал, и ни слуху ни духу. Чего только не передумала. Услышу, что где-то расстреляли красных, и хожу ни жива ни мертва: а вдруг и мой… Наступят холода — места себе не нахожу: как он там, не зябнет?.. Не голодает ли?.. Нет, довольно! Не мучь меня больше, ради бога, не уходи опять!

Семенчик заглянул ей в лицо:

— Мама, милая моя! Легко сказать — «не уходи». Не могу я сидеть дома. У меня дела, мама.

— Не пущу!.. — Майя крепко стиснула его руку.

В этом огромном мире, среди множества людей, единственный родной и близкий ей человек — Семенчик, сын Федора, надежда и опора ее. Без него так мучительно жить. Тревожно считать дни разлуки. Она хотела вырастить его большим, сильным, вывести в люди. Для нее он по-прежнему оставался маленьким Семенчиком, болезненным и слабым, за которым смотри да смотри.

Только сейчас, идя рядом с сыном, который уже на целую голову выше матери, она с восторгом подумала:

«Вырос сыночек мой. Совсем большим стал. И до чего же похож на своего отца. Вылитый Федор!.. — Майя глаз не сводила с Семенчика. — Увидал бы отец, какой у него сын. Восемь лет прошло…» — из груди у нее вырвался тяжелый вздох.

— И когда тебе уезжать?

— Не скоро, мама. Пожалуй, все лето будем вместе.

А Майя-то испугалась, что погостит сын день-два и — до свидания! Оказывается, надолго приехал. Домой она шла, не чувствуя земли под ногами.

Счастливая мать усадила за стол самого дорогого гостя, поставила на огонь медный чайник, стала расспрашивать:

— Сам приехал, сынок, в эти края, или тебя послали?

— Послали, мама, — признался Семенчик.

Майя догадывалась, кто и зачем послал ее сына-большевика в Мачу, тем не менее спросила:

— Кто же тебя послал, сынок?

— Советская власть.

Мать разломила пополам единственную лепешку, черствую и черную, положила на железную тарелку, налила сыну чаю.

— А почему себе, мама, не наливаешь?

Слова эта растрогали Майю: «Такой же заботливый, как отец», — подумала она.

— Ешь, ешь, я сыта.

Семенчик взял вторую чашку, налил чаю. Майя отобрала у сына чайник, придвинула к себе чашку.

— Где же ты, сынок, был целых два года? Что ел? В чем ходил?

Не сводя с матери любящих глаз, сын подумал о том, сколько разных событий произошло в его жизни за эти два года: типография, приход белогвардейцев, побег в Кильдемцы, встреча с вислогубым Федоркой у купца Иннокентия, снова побег, после которого долго скрывался в Намцах. «Рассказать обо всем? Нет, не буду. Услышит, расстроится, да и волноваться больше будет, как уеду».

— Всякое мама, бывает, когда не на печке сидишь, — уклончиво ответил Семенчик.

— Ты совсем еще ребенок. Зачем же уходить, куда глаза глядят? И я бы за тобой присмотрела. Как ни тяжело нам бывало, а голодные не сидели!..

Семенчику не надо было напоминать, как мать из кожи лезла, чтобы обуть, одеть и накормить сына. Сама не доедала и не допивала, ходила чуть ли не в лохмотьях, только бы ее дитяти было не холодно и не голодно. Потом отдала сына в школу. Как она радовалась! Вырастет сын грамотеем, человеком станет! Каково ей было, когда он уехал, оставил ее одну?..

И все же Семенчик не жалел, что уехал с красными, хлебнул горя, познал радость борьбы и победы. Он знал, кто и за что сослал отца на каторгу. Мог ли Семенчик после этого держаться за юбку матери, когда другие сражались против богачей? Хорош бы он был, сидя в стороне и равнодушно наблюдая, как Шараповы и Шалаевы сосут из бедняков кровь. Нет, надо ломать и крушить старые порядки, строить новую жизнь!

Черные, густые тучи заволокли уже все небо. Шальной ветер нагибал к земле деревья, вихрил пыль…

— Как живут Шараповы? — спросил Семенчик.

— Живут, — ответила Майя. — А чего им не жить? В последнее время немного приутихли.

— А Шалаев?

— Нет Шалаева в Маче. Ушел с отрядом Гордеева. Говорят, будто убили Шалаева красные. Давно пора. Вот уж душегуб, вот уж где изверг!..

— Шарапов-то не оплакивает побратима?

— Что ты! Станет такой кого-то оплакивать! Рад, что компаньон богу душу отдал. Теперь все богатство прибрал к своим рукам.

— По-прежнему дерет с людей по три шкуры?

— Да нет, как прогнали Колчака, немного присмирел.

— Притаился. Шарапова, что ли, не знаешь?

Сказано это было таким тоном, что Майя тревожно посмотрела на сына: до чего же он переменился — и речь, и взгляд, как у сильного, уверенного в себе мужчины.

— Какие же у тебя, сынок, дела в Маче? — стараясь не выдать нетерпения, спросила она.

— Прислан я сюда, мама, комиссаром. Буду устанавливать новую власть.

— Какую власть?

— Советскую, мама.

— Комиссаром? — Майя уже слышала это слово, но не знала, что оно означает. Почувствовала материнским сердцем: высоко взлетел ее сын. — Это вроде губернатора?

Семенчик засмеялся:

— Что ты, мама! Какой же я губернатор. Комиссар я, советский… Выше губернатора.

Майя всплеснула руками:

— Выше?..

— Установим в Маче и в прибрежных деревнях Советскую власть, и я уеду.

— Ты, наверно, устал, сынок. Дай-ка разберу постель.

— Да ведь сейчас день!

— Ничего, отдохни с дороги. Небось не спал ночью. Да у тебя глаза слипаются!

Майя постелила сыну на ороне, и он вскоре крепко заснул. Сама же она присела рядом, у изголовья, не отрывая взгляда от дорогого лица. Всю ночь накануне Майя не сомкнула век. Ни свет ни заря побежала на пристань, услышав пароходный гудок… Сколько пароходов встретила она за два года разлуки с сыном! Потом шла с пристани домой, уставшая и опечаленная, глотая слезы. Давала себе зарок больше не приходить на пристань и все равно всякий раз шла, услышав крик ребятни: «Пароход идет!»

Любуясь спящим сыном, Майя вспомнила, как, бродя однажды по лесу в поисках пропавшей коровы, встретила своего суженого, как потом сбежала от богатых родителей в Намцы и стала вместе с мужем батрачить у улусного головы Яковлева. Чистила хотоны, мерзла, голодала, терпела унижения… Потом Кильдемцы, щемящая тоска по родной елани[24], по матери. Жива ли она еще, милая? Ждет ли свою непутевую дочь? На крыльях бы полетела в родные места, припала к материнской груди!.. «Подожди еще немного, бедненькая моя. Установим тут Советскую власть и приедем к тебе с внуком. Вот он какой большой вырос», — подумала она с гордостью.