— Жив-здоров Иван, — ответила Майя. — Он послал меня разузнать, как вы.

— Слава богу, — обрадовалась Акулина, — А я места себе не нахожу. Слава богу, цел. Он собирался ехать завтра в Бодайбо. Скажи, пусть едет, не откладывает. А насчет меня успокой его. Правую руку повредило немного. В мякоть. Я не нынче, завтра дома буду. Так и скажи ему. Да не плач ты… Ну, распустила нюни… А ты не соврала мне?.. — Акулина насторожилась.

Майя отрицательно замотала головой:

— Нет, что вы!..

— Ох и натерпелась страху. Стражники чуть-чуть лошадьми не подмяли. Как я выбралась из этого пекла? На моих глазах какому-то мужчине голову шашкой срубили… Говорят, будто в больницу привезли четыреста пораненных. А убито сто тридцать…

Майя простилась с Акулиной и пошла домой. Уже начинался рассвет.

Волошин не слышал, когда Майя вошла, — он спал сидя, облокотившись на стол. А на ороне, раскинув руки, сладко спал Семенчик. Майя тихонько подошла в сыну и поправила на нем одеяло.

Волошин проснулся, расправил занемевшую спину.

— Вы ужа дома? — спросил Волошин. — Давно пришли?

— Только что вошла. Видела Акулину.

Майя обстоятельно рассказала все, что видела она в больнице. Волошин выслушал ее, не перебивая. А когда Майя закончила рассказывать, он подошел к ней, тронул за плечо и сказал:

— Спасибо вам, Мария Семеновна, за все, что вы для нас делаете. — Волошин достал из кармана пятирублевую бумажку и протянул Майе.

Майя замахала руками.

— Это не мои деньги, Мария Семеновна. Это вам из забастовочного фонда. — Волошин положил деньги на стол. — Все берут, кому причитается. А кому не причитаемся, мы не даем.

У Майи задрожали губы. Она отвернулась. За душой у нее не было ни единой копейки, в землянке осталось три лепешки. И вдруг такое богатство!

— Я, пожалуй, пойду. Надо успеть на поезд.

— Сейчас чай согрею. Я быстренько. — Майя бросилась к печке.

Волошин остановил ее:

— Не нужно, Мария Семеновна, я спешу.

— Возьмите лепешек, в дороге съедите. — Она стала совать ему в карман последние лепешки.

Волошин вынул из кармана две лепешки, положил на стол.

— Мне одной хватит. — Он оделся. — Да, чуть было не забыл. Вам велено не позже вторника оставить прииск. Никуда не трогайтесь. Живите, как жили. Бараков у нас много, есть где спрятаться. А когда я вернусь, что-нибудь придумаем.

Волошин тихо вышел из землянки, плотно прикрыв за собой дверь.

Скорбная весть о расстреле рабочих Ленских золотых рудников прокаталась по всему миру. Пролетарии Москвы объявили трехдневный траур и не выходили в эти дни на работу. Рабочие Петербурга забастовали. Забастовка продолжалась целую неделю. Забастовали железнодорожники Варшавы, грузчики порта Владивосток…

Почти во всех крупных городах России прошли митинги рабочих. Со всех концов Российской империи на прииски шли телеграммы соболезнования и солидарности. Самая первая телеграмма пришла из Финляндии, из города Гельсингфорса. В ней было написано: «С глубоким прискорбием узнали о смерти товарищей на Ленских приисках. Желаем победы в борьбе вашей с капиталом. Помните, что пролетариат всего мира на вашей стороне. Рабочие Финляндии».

Потом пошли телеграммы из Лондона, Нью-Йорка, Парижа.

Все эти телеграммы переписывались от руки во множестве экземпляров и распространялись по баракам.

В Санкт-Петербург на высочайшее имя посылались телеграммы от рабочих Англии, Франции, Америки с требованиями расследовать и сурово наказать тех, кто пролил кровь рабочих. В Государственную думу большевистская фракция социал-демократической партии послала запрос по поводу Ленского расстрела рабочих. Было созвано заседание Государственной думы. Депутат Кузнецов от имени большевистской фракции произнес горячую, зажигательную речь. Он обвинил правительство в пролитии крови рабочих.

После Кузнецова на трибуну вышел министр внутренних дел Макаров. Он поднял вверх указательный палец. На перстне, как волчьи глаза, сверкнули бриллианты.

— На Лене расстреляно пятьсот бунтовщиков, — крикнул он в притихший зал. Впредь с бунтовщиками будем поступать точно так до тех пор, пока они не перестанут бунтовать. А всем скорбящим и сочувствующим мы твердо и решительно говорим: так было и так будет!

Из зала, где седели восемнадцать депутатов от социал-демократической партии, закричали:

— Так было, но теперь так не будет! — И вышли из зала.

Вслед за депутатами социал-демократической партии зал заседания покинули тринадцать депутатов Трудовой партии.

Как только сошел снег, Волошин приехал в Бодайбо, чтобы получить последнюю зимнюю почту у своего резидента Абрама Исааковича Русских. В прошлый раз, когда Волошин приезжал после расстрела рабочих, он не мог зайти к нему, боясь неотступно следовавших за ним полицейских сыщиков.

Абрам Исаакович Русских жил с женой недалеко от пристани в старом деревянном доме. Зимой тропу к дому часто заносило, и было похоже, что там никто не живет.

Абрам Исаакович, сухощавый, смуглый, неопределенного возраста человек, работал на пристани грузчиком у купца Черняка.

Секретная почта для Волошина приходила на имя Абрама Исааковича. Это были бланки паспортов и виды на жительство для рабочих и революционеров, сбежавших с каторги и из тюрьмы, письма и партийные директивы, инструкции, нелегальные газеты и брошюры. Все это Русских прятал в сарае под старым слежавшимся сеном.

Абрам всякий раз радушно встречал Волошина.

— Иван, сколько лет, сколько зим! — восклицал он. — Пришел-таки!.. Сара, а я что тебе говорил? Ну, что я тебе говорил?

Сара Соломоновна, черноглазая красавица лет тридцати пяти, показывая Волошину два ряда белых ровных зубов, отвечала:

— Это я тебе говорила, а не ты мне.

— Что ты мне говорила?.. Ничего ты мне не говорила!

Лицо Сары Соломоновны делалось пунцовым от смущения.

— Аба. — Ее красивый голос снижался до контральто. — Ты опять за свое?

Так, бывало, встречали здесь Волошина раньше. А на этот раз Абрам Исаакович был хмурый. Едва Волошин переступил порог, он обеспокоенным голосом сказал:

— Наконец-то… Жив-здоров. А мы тут с Сарой с ума сходим… Почему так долго не давал о себе знать?

Сара Соломоновна, заметно побледневшая, пристально посмотрела на Волошина черными влажноватыми глазами и покачала головой:

— Нельзя же так заставлять волноваться. Хотя бы написали.

Она была в новом бязевом голубом халате, чуть ли не до пят.

Волошин весь вечер рассказывал обо всем, что произошло на приисках. Абрам Исаакович слушал молча, положив на стол большие жилистые руки рабочего, сжатые в кулаки. Жена его громко ахала, всплескивала руками, часто вытирала слезы, а когда Волошин кончил рассказывать, выбежала в другую комнату и там разрыдалась.

Газеты, которые Абрам Исаакович принес из тайника, читали вслух, занавесив окна. Статью «Тронулась» в газете «Звезда» прочитали дважды. Второй раз статью читал Русских. Голос его был немного надтреснут, но четок. Сара, слушая, не сводила с мужа больших черных глаз. «Закованная в цепи лежала страна у ног ее поработителей. Ей нужна была народная конституция, а получила она дикий произвол, меры „присечений“ и „усмирений“.

Она нуждалась в народном парламенте, а преподнесли ей господскую думу, думу Пуришкевича и Гучкова.

Ей нужна была свобода слова, печати, собраний, стачек, союзов, а видит она вокруг себя одни разрушенные рабочие организации, закрытые газеты, арестованных редакторов, разогнанные собрания, сосланных забастовщиков.

Она требовала земли для крестьян — а преподнесли ей аграрные законы, бросившие крестьянские массы в еще большую нужду в угоду кучке сельских богатеев…

А страна все больше и больше терпела…

Те же, кто не могли терпеть, кончали самоубийством.

Но все имеет конец, — настал конец и терпению страны.