— Выбросьте эту падаль за порог, — с присвистом прошипел он, — или я его разорву на куски. Сейчас же уберите его вон! Скот!

— Господин Яковлев, собирайте свои манатки и переходите на другую квартиру, — приказал Толстоухов. — Не пошлю я тебя, Федя, послом. Будешь при моем дворе шутом! — И первым захохотал.

Все сборище дружно захохотало. Громче всех Юшмин. Держась за живот, он весь сотрясался от неудержимого хохота.

— Шут должен постоянно находиться при своем господине, — утирая слезы, напомнил он.

— Что я, педераст? — обиделся офицер.

Потолок, казалось, унесет от взрывов хохота.

Вслед Федорке засвистели.

Но Толстоухов вернул вислогубого.

— Господа, раскланяйтесь с господином Яковлевым! — и первым поклонился. — Господин Яковлев — истинный патриот и доблестный войн. Он казнил мать комиссара. За одно это он достоин высоких чинов и почестей. Отечество его не забудет!

«Доблестный воин» был растроган до крайности словами офицера. Он заморгал глазами, готовый расплакаться.

— Дарую тебе орден, который будет учрежден, как только мы придем к власти. Тебе, Федя, первому дам орден! Так и знай!.. Первому!

— А как он, орден-то, будет выглядеть? — спросил кто-то из окружающих.

— Как?.. Черт его знает, — наморщил лоб Толстоухов. — Что-нибудь, наверно, вроде Георгиевского креста…

И Федорка уже представил, как будет блестеть у него на груди орден.

— А пока что — исчезни с глаз. Не волнуй господина Шарапова, будущего министра торговли в нашем правительстве… — Толстоухов повернулся к купцу и полушутя-полусерьезно спросил: — Тогда выдашь за меня свою дочь? А? Выдашь? — Глаза у него горели зеленоватым, хищным огоньком.

— Она недостойна вас, ваше высокоблагородие, — сказал Шарапов, а сам подумал: «Надо шепнуть Насте, чтобы спряталась».

Он все же улучил минутку, вышел к дочери и зашептал:

— Сейчас же беги из дому. Где-нибудь спрячься и не показывайся пока. Господину Толстоухову жениться срочно приспичило. Как бы беды не натворил. Беги… — Он почти вытолкал ее. — Иди задами…

…Настя направилась к Лене, хотела побродить по берегу, развеяться. Она сама уже подумывала уйти куда-нибудь из отцовского дома на время, чтобы не слышать пьяных песен гостей, шума и крика. Но когда к ней вышел встревоженный отец и велел спрятаться, девушка удивилась. Кто посмеет обидеть ее, дочь Шарапова, который разместил у себя чуть ли не весь отряд, поит и кормит этих бандитов. А что Толстоухову она приглянулась, ничего удивительного. Она уж привыкла к тому, что всем нравится. Даже сам комиссар… При одном воспоминании о Сене у нее сладко и тревожно заныло в груди.

Настя прошла в конец своей улицы и повернула в переулочек, чтобы прямиком выйти к реке. Позади себя она услышала топот. Ее догонял вислогубый. Настя ускорила шаг.

— Ну что, попалась? — Федорка цапнул ее за руку.

— Вы что, дядя Федя?.. — Она попыталась вырваться, по спине у нее побежали мурашки. — Пустите!..

— К красным спешишь? Так они далеко, не догонишь!

— Буду кричать. А-а-а!

Со двора, покачиваясь, вышли четыре бандита, подошли к ним.

— Не дается? — писклявым голосом спросил один из бандитов, худой, длиннолицый, с выбитым зубом.

— Братья! — зашлепал губами Яковлев. — Полюбовница комиссара!

— Наверно, сладкая! — под общий хохот пропищал длиннолицый.

— Тащите ее в сарай! — гаркнул мордастый бандюга, сбив набекрень пыжиковую шапку-ушанку.

Приятели его схватили девушку кто за ноги, кто за руки…

— Братья, моя!.. Не трогайте!.. — молил вислогубый, путаясь у них под ногами.

Одни из «братьев» оттолкнул его ногой.

— Моя!..

Бандиты с Настей скрылись в сарае.

Федорка вскочил, подбежал к двери, толкнул ее. Она оказалась запертой изнутри. Федорка забарабанил по ней кулаками:

— Это дочь купца Шарапова!.. У него на постое сам господин Толстоухов!..

Из сарая угрожающе крикнули:

— Уходи, гнида, а то пристрелим!

Федорка уселся на землю, завыл по-волчьи, покачиваясь из стороны в сторону.

Из сарая слышался дикий, отчаянный крик девушки. Потом, точно захлебнувшись, она внезапно замолкла.

Через час вышла купеческая дочь из сарая бледная, растерзанная. Шуба на ней была изорвана в клочья. Она сорвала с себя шерстяной шарф, которым был завязан рот, и, шатаясь, побрела со двора.

— Э-э-эй, верни шарф! — под общий хохот крикнули ей вслед.

— Пусть останется на память! — сказал мордастый бандит.

— А ты где был? — спросил писклявый у Федорки.

— Чего стоишь? Догоняй!.. — Мордастый подтолкнул Федорку.

Федорка трусцой побежал за Настей. Бандиты заулюлюкали ему вслед.

…Ни мать, ни отец не заметили, когда Настя вернулась домой. Она закрылась у себя в комнате и, уткнувшись головой в подушку, зашлась в плаче.

Утром девушка не вышла завтракать. Шарапов не успел посвятить жену в то, что велел Насте спрятаться, и купчиха забеспокоилась.

«Не заболела ли?» — она подошла к девичьей, постучала.

— Настя, а Настя, открой!

Но в ответ ни звука.

— Настенька! Ты что это? Открой, говорят тебе!

Появился хозяин.

— Что шумишь? Нет ее дома.

— А чего же дверь заперта?..

Шарапов подергал дверную ручку и тоже стал звать дочь. Выломали дверь.

Настя висела над самым столом, посреди комнаты, в одной ночной рубашке.

— А-а-а!.. — закричала купчиха и в ужасе попятилась.

Шарапов взобрался на стол, отрезал веревку. Тело дочери уже остыло. Дрожащими руками он положил ее на кровать, снял петлю.

Купчиха голосила, припав к Настиной груди.

На глаза Шарапову бросилась какая-то бумажка на столе. Он схватил ее. Написано рукой Насти: «Прощайте, мама и отец! Ваши спасители, которых вы так ждали, изнасиловали меня в сарае. После такой грязи жить мне на свете невозможно. Прощайте… Настя».

Шарапов смял записку в ладони.

— Господин Толстоухов! — завопил он. — Господин Толстоухов!

Офицер с опухшим лицом вышел на крик:

— Что такое? Пожар?

— Вот, полюбуйтесь, — с трудом говорил Шарапов. — Ваши люди обесчестили мою дочь! Из-за этого она погубила себя.

— Не может быть. В моей армии нет насильников.

— Душегубы!.. — не помня себя, кричал Кузьма Петрович. — Я-то, дурак, ждал вас как спасителей… Звери!

— Я начинаю верить, что вы большевик! — жестко оборвал его постоялец.

— Я тоже зверь!.. — Шарапов остервенело бросил в лицо Толстоухову скомканную бумажку. — Вон отсюда!

Толстоухов пробежал записку глазами.

— Произошла какая-то ошибка… достойная сожаления. — И вышел из комнаты.

— У-у!.. — со стоном вырвалось у купца. Он опустился на кровать у ног дочери и, схватившись за голову, зарыдал…

Якутск был объявлен на осадном положении. Угроза вражеского вторжения росла. Отряд Каландарашвили ждали, считая дни и часы. Кое-кто в губкоме партии и губревкоме предлагал послать навстречу командующему людей, но город был уже окружен.

Вокруг Якутска коммунисты, комсомольцы, бойцы ЧОН сооружали оборонительные рубежи. Ночью по улицам ходили усиленные отряды патрулей.

Пришло сообщение, что Каландарашвили прибыл в Олекминск.

Тем временем отряд Толстоухова, погуляв в Маче, передислоцировался в Нохтуйск. В Нохтуйске двое суток продолжались пьяные оргии. Барсуков не жалел для «братьев» ни вина, ни закуски. Пошли слухи, что Шарапов, похоронив дочь, застрелился.

На третий день Толстоухов, опохмелившись, поднял отряд и повел его в Чару. Оттуда банда двинулась на ямской станок Балаганнах, что ниже Олекминска, в устье речки Намана.

Увидев в Балаганнахе телеграфные столбы, Толстоухов распорядился немедленно срубить их, перерезать провода. Грозя наганом, он заставил телеграфиста прочитать вслух все телеграфные сообщения, переданные из Олекминска в Якутск. Из них Толстоухов узнал, что сегодня в Олекминск прибыл штаб Каландарашвили и Второй северный отряд красных.