А весной, в половодье, птицы боятся перелетать через Лену. По утрам само солнце поднимается из ленских глубин, а вечером, совершив далекое путешествие по небу, опять погружается в Лену на ночной покой. Оттого наше солнце такое яркое да чистое, что утром и вечером купается в Лене!

Не будь на свете Лены, что бы делали якуты без ее плодородных долин, прибрежных лесов и лугов, без рыбы, которой изобилует река? А какие песни поют о Лене-матушке!.

Федору особенно нравилась одна, которую пела старая Федосья:

Федор разогнул спину, выпрямился и полной грудью вдохнул чистый, свежий воздух. Далеко на снег отбросил суковатую палку — посох. Не нужно больше притворяться нищим. По крутому и высокому прибрежному откосу бегом устремился вниз, к Лене, точно ребенок, бросающийся в объятья родной матери. Да, великая якутская река была для него такой же родной, желанной, как вскормившая его мать.

Трещали, жгли воздух январские морозы. Над городом плотной пеленой застыли дым и туман, отчего даже днем дома тонули в полумраке, который, казалось, поскрипывал на морозе. Люди старались поменьше выходить на улицу, откладывая свои дела до более теплых дней.

В полдень туман несколько рассеивался, небо прояснялось, на южном склоне, над самым горизонтом, показывалось солнце и вскоре снова заходило.

Улицы были безлюдны, но в учреждениях работа шла своим чередом. В штабе ЧОН всегда полно народу — все время приходили и уходили вооруженные комсомольские патрули.

Семен Владимиров был назначен комиссаром ЧОН.

Однажды днем в штаб ЧОН прибежал нарочный с пакетом для комиссара. Семенчика вызывали в губчека.

Встретил Владимирова Слепцов. По его бледному, осунувшемуся лицу Семенчик понял, что Платон Алексеевич уже давно не высыпался. Слепцов первым пропустил комиссара в кабинет, пригласил сесть.

Немногословно, как всегда, он объяснил, зачем Семенчика вызвали в губчека. Комиссар молча выслушал и, когда Слепцов кончил, ответил, что готов выполнить задание.

— Никто, не единая душа не должна знать, что ты везешь пакет. Для ямщиков и всех прочих, с кем придется встречаться в дороге, ты боец, сопровождающий почту. — Слепцов протянул Семенчику пакет, запечатанный сургучом. — Береги его как зеницу ока. Может случиться, что тебя схватят бандиты. Но пакет не должен попасть им в руки! Ты должен будешь уничтожить его любым способом.

— Понял, Платон Алексеевич!

Вскоре у подъезда губчека остановилась почтовая подвода. Ямщик слез с саней и хотел войти в здание. Но его остановил часовой.

Ямщик стал шуметь:

— Почему не пущаете? Мне велено приехать и захватить почтальона! Эй, почтарь!

На крик вышли Слепцов и Семенчик. На комиссаре романовский овчинный тулуп. Из-за поднятого воротника не видно лица, одни глаза блестят, и ямщик, глядя на «почтальона», не мог сказать, стар он или молод, якут или русский. В руках отъезжающего была только переметная сума — весь его багаж.

В полуверсте от церквей святой Богородицы — оттуда начиналась Багарахская дорога — они встретили пешехода в рваном полушубке, устало бредущего по обочине.

Лошадка поравнялась с человеком и остановилась — этому обучены якутские лошади.

— Куда путь держите? — спросил пешеход.

— Гоню ям. А ты?

— Домой иду. Уже пришел.

— Далеко странствовал?

— Далеко. — Путник неопределенно махнул рукой.

— Ну, иди. Тебя дома, должно быть, заждались. Жена, дети. Но!.. — крикнул старик и, хлестнув кобылу по крупу, пустил ее рысью.

Откуда было Семенчику знать, что ямщик только что разговаривал с его отцом, который возвращается с боевого задания? И Федор не мог признать в почтальоне, закутанном с головой в полушубок, своего сына, — он и помнил-то Семенчика только малышом.

Семен Владимиров ехал вверх по Лене. Ехал днем и ночью без остановок до самого Олекминска.

Передохнув в городе несколько часов, он явился к начальнику почты и сказал, что ему нужно следовать дальше.

— Переночуйте здесь, а утром поедете.

— Я должен немедленно ехать.

— Дайте-ка сюда вашу путевку. Я обязан отметить, до какого станка почтальон следует.

Надо было указать станцию, а Семенчик не знал, где он встретит отряд Каландарашвили. Отправляя его с пакетом, Слепцов сказал, что часть отряда, выделенная для отправки в Якутск, начнет свой марш от ямского станка Батамай. Вспомнив об этом, Семенчик сказал, что следует до станка Батамай.

Взглянув на Семенчика, начальник почты что-то написал в путевке и, возвращая ее, спросил:

— Долго там задержитесь?

— Не могу сказать. Возможно, поеду дальше.

Стояла лунная, звездная ночь. Семенчику показалось, что в этих местах теплее, чем в Якутске. Впрочем, январь был уже на исходе, самые страшные морозы позади.

Семенчик лежал в санях лицом вверх и глядел на луну. На ней темнели пятнышки. Если приглядеться, похоже, что на далеком светиле стоит дерево с опавшей листвой. Однажды в детстве Семенчик спросил у матери об этих пятнышках. И она ответила так:

— В старину, когда якуты еще не знали русской веры, жили-были бедные муж и жена. Детей у них не было. Только когда они стали уже пожилыми, родилась у них дочь. Имя они ей дали Сатыр[28]. Родители не помнили себя от счастья, холили, берегли свою единственную дочь, пылинке на нее упасть не давали. Боялись, что Сатыр простудится и умрет, как умирали дети от болезней у их соседей. Выпускали девочку во двор только в яркие теплые дни, ничего не давали делать. Но сами-то родители были старенькими и вскоре умерли. Осталась девятилетняя Сатыр круглой сиротой.

Пришел к Сатыр жадный жестокий богач, взял девочку за руку и отвел к себе домой. «Будешь моей батрачкой», — прохрипел он и тут же послал девочку за дровами.

Сатыр чистила у богача хотон, ходила за водой, нянчила ребенка. А хозяева, вместо благодарности, пинали ее, дергали за волосы, морили голодом. От непосильной работы, побоев и голода она побледнела, исхудала. Каждый день вспоминала отца и мать, тосковала по ним, плакала.

Идя как-то за водой, Сатыр увидела пеструю бабочку. Она порхала над травой, перелетала с цветка на цветок.

Маленькая батрачка позавидовала бабочке и, протянув к ней руки, стала умолять:

«Бабочка, милая, дай мне такие же крылышки! Будем вместе летать над лугами, играть, веселиться».

А проходя мимо молоденькой ивы, шумевшей зеленой листвой, Сатыр сказала со слезами:

«Ивушки, милая, сделай так, чтоб стала я твоей веточкой!»