Но ни бабочки, ни птицы, обладатели крыльев, ни ивы с березами, беззаботно встречающие восход и закат, не принимали к себе Сатыр, не могли спасти ее от беды.

Однажды поздним осенним вечером, усталая, она сидела у люльки и качала байского ребенка. Глянула на нее хозяйка да как закричит:

«Опять ты сиднем сидишь, время убиваешь? Бери ведра и ступай за водой!»

На дворе было темно, дул холодный ветер, шел дождь. Сатыр страшно стало идти одной к озеру, просить начала:

«Хозяюшка моя, на дворе темно… Боязно мне. Я утром сбегаю за водой».

«Еще что придумаешь, бездельница? — взревел толстяк хозяин. — Взяла в привычку не слушаться!» — Схватил он девочку за плечи и вытолкал за дверь.

Хозяйка бросила вслед ведра с коромыслом и пригрозила: «Смотри, без воды лучше не возвращайся!»

Дрожа от страха, пошла Сатыр с ведрами к озеру. Дождь утих. Из-за черной тучи показалась Луна и осветила тропинку. Сатыр обрадовалась, подняла к небу заплаканные глаза:

«Спасибо тебе, светлая Луна, что ты меня, сироту несчастную, пожалела. С тех пор как умерли мои родители, никто меня не пожалел! Одна ты доброту свою подарила! Прими меня к себе, Луна светлая, согрей и приюти, не дай умереть!»

Ничего не ответила далекая Луна, не откликнулась на голос девочки, светила по-прежнему холодно и равнодушно.

«Видимо, ты тоже как все», — с горечью проговорила Сатыр и побрела к озеру.

Взошла она на мостик, наклонилась, чтобы зачерпнуть воды. Ой, что это? От мостика до самой Луны протянулась серебряная дорожка! Она звала, манила девочку!

«Чего же ты ждешь, сирота Сатыр? — спросила вдруг Луна. — Становись на эту дорожку и ступай ко мне».

«А что скажут хозяева, если я не вернусь вовремя?»

«К ним ты не вернешься — останешься у меня».

«А как же, Земля? Ведь у тебя, светлая Луна, нет такого неба, таких нежных подснежников, таких голосистых птичек?»

«На Земле тебя бьют и обижают, а у меня никто пальцем не тронет. Будешь жить, как у родной матери».

Сатыр вспомнила своих злых хозяев, все их издевательства и побои. Единственное ее спасение — уйти по лунной дорожке. Посмотрела девочка на родной алас. Поблизости росла та самая ива, которой она завидовала не раз. Деревцо покачивало гибкой верхушкой, словно просило:

«Возьми Сэтыр, и меня с собой».

Пожалела сирота иву, стала прочить Луну:

«Доброе светило, можно я возьму с собой иву?»

«Я уже взяла ее», — ответила Луна.

Оглянулась Сатыр, а деревца-то нет.

Девочка подняла на плечо коромысло с ведрами и встала на серебряную дорожку, которая тут же оторвалась от земли и плавно полетела.

Сколько времени это продолжалось, Сатыр не знала — усталая, она вскоре уснула и открыла глаза уже на Луне.

Встретила маленькую батрачку девочка, ее однолетка. Была она какая-то прозрачная, бледная, бескровная, в серебряном платье.

«Иди ко мне, моя старшая сестра, — ласково сказала прозрачная девочка. — Иди, не бойся», — и протянула Сатыр обе руки.

Сатыр прикоснулась к ним — они оказались холодны как ледышки.

«Почему ты называешь меня старшей сестрой?» — спросила Сатыр.

«Потому, что ты дочь Земли, старшей сестры моей матери Луны. Мы с тобой двоюродные сестры».

Сатыр огляделась вокруг. Нигде ни травинки, ни деревца. Кругом ровная серебряная пустыня. «Нет, не смогу я здесь все время жить, пропаду от тоски по Земле», — подумала Сатыр.

«Сатыр, пойдем, я покажу тебе дом, где мы будем жить», — сказала дочь Луны.

Они подошли к серебряному дворцу.

«Вот мы и дома. Входи, не стесняйся».

Во дворце тоже было все из серебра — и мебель, и стены, и даже посуда, Не понравился Сатыр дворец.

Потом они сели за стол, уставленный разными блюдами. Но пища оказалась тоже прозрачной и невкусной, не было в ней ни соли, ни приправ. Даже лепешка светилась насквозь, как стекло.

Сатыр тут же за столом заплакала.

«Почему ты плачешь?» — удивилась дочь Луны.

«Хочу назад, на Землю».

«Это невозможно».

«Почему? Разве я не могу вернуться по той дорожке, по которой поднялась сюда?»

«Дорожки этой уже нет. Она превратилась в иней, снег и выпала на землю. Моя мать только один раз в своей жизни может спустить к старшей сестре такую дорожку. И теперь, если хочешь вернуться, жди, пока земляне проложат свою дорожку к Луне».

Сатыр еще больше расплакалась, узнав, что она никогда не сможет вернуться на Землю, которую так любила.

«Не плачь, Сатыр, — говорила дочь Луны. — Я поведу тебя к твоей иве, чтобы ты успокоилась».

Сатыр обрадовалась, взяла коромысло с ведрами и пошла к иве. Увидела свою ивушку и не узнала ее: листва с деревца опала, ветви оголились.

Обняла Сатыр иву и еще горше расплакалась.

«Почему ты теперь плачешь?» — опять спросила дочь Луны.

«Тоскую по родной Земле. Построят ли когда-нибудь дорогу на Луну?»

«Не знаю», — вздохнула дочь Луны.

«Тогда я никуда отсюда не уйду, буду ждать под ивушкой».

С тех пор так и стоит бедная Сатыр под деревцем, держа на плече коромысло с берестяными ведрами. Ее даже с земли видно.

…Луна закатилась за горы, вспыхнула утренняя заря. Медленно поднялось багровое солнце. Тумана не было. Утро выдалось тихое, солнечное.

После изнурительной дороги, продолжавшейся несколько суток, Семенчик, наконец, добрался до Березовки. Отсюда через станок Точильный ему нужно было попасть в Нохтуйск. А там уже и до Мачи рукой подать: переехал Лену — и дома.

Долгая зимняя дорога убаюкивает, скрадывая расстояния и утомительные часы ожидания. Нохтуйск показался внезапно — на левом обрывистом берегу реки. Только три дома — телеграфной конторы, ямского станка да богача Барсукова — крыты были тесом. На противоположном же берегу, в Маче, где жили главным образом русские, тесовые крыши венчали почти все избы. А жилища Шарапова, Юшмина и Петухова крыты даже жестью.

Мача! Семенчик привстал на санях, вглядываясь в сторону села, где жили близкие его сердцу мать и Настя… Как они там?

Усталые лошади с трудом взяли крутой подъем. Въехали в Нохтуйск. Над самым обрывом — старая бревенчатая церковь. Единственная улица тянулась вдоль берега, несколько переулков от нее вели к усадьбе Барсукова.

Сани остановились у крыльца ямской. Не заходя в нее, Владимиров скинул тулуп и пошел к телеграфной конторе. Хозяйничал здесь некто Ершов. Служба телеграфиста не помешала ему обзавестись крепким хозяйством. Новая власть Ершову не по душе, недаром конторщик часто заглядывал на огонек к мачинскому купцу…

Семенчик спросил, какие известия поступили от Каландарашвили, где сейчас находится следующий из Иркутска отряд.

— Не позже, как вчера выехал из Витима, — ответил телеграфист, настороженно поглядывая на приезжего. — В Нохтуйске будет через неделю, не раньше.

Поблагодарив за сведения, Семенчик вышел. «Что же, денька на три стоит задержаться, — подумал он. — Самому проследить, чтобы для отряда подготовили подводы и лошадей на смену. У матери хоть немного погощу…»

— Чайком побалуемся да тронемся дальше? — спросил ямщик, поджидавший его на крыльце ямской.

— Я съезжу на тот берег, в Мачу, — ответил «почтальон», — там и заночую. Не худо бы найти подводу.

— А что дашь, если свезу тебя туда? — спросил ямщик.

— Говори свою цену.

Мужику приглянулся подержанный полушубок, который Семенчик на всякий случай захватил в дорогу. «Сторговались» быстро.

Когда въехали в Мачу, ямщик обернулся к седоку:

— Куда везти-то?

— Вон к той юрте, возле оврага. — Семенчик указал на убогое жилище матери.

Когда проезжали шараповские ворота, он хотел попросить осадить разгоряченную лошадь, но смолчал. В одном из окон мелькнуло чье-то лицо. Семенчик не успел разглядеть.

«Не Настя ли?» — У него защемило сердце.

В купеческом доме уже вторые сутки гостил Федорка Яковлев. Он появился в Маче, как только отряд Толстоухова подошел к устью Учура. По расчетам Федорки недели через две толстоуховцы будут в Маче. За это время он, Федорка, должен позаботиться о пополнении отряда, который прибудет в эти места, и собрать побольше средств для нужд повстанческой армии.