Шел уже третий год с тех пор как исчезла Майя. Сердечные раны осиротевших родителей постепенно зарубцовывались, боль их притупилась житейскими заботами. Место, где похоронили идола, обнесли железной оградой; над могилкой поставили амбарчик с обелиском из камня и написали: «Здесь погребена инородка Майя Семеновна Харатаева, девица. Родилась в 1876 г., скончалась в 1900 г. Прими, господь бог, душу рабы твоей».

Ульяна часто приходила на могилу оплакивать свою дочь. Могила заросла травой и полевыми цветами. Ульяна, нюхала цвете и приговаривала:

— Родная земля, ты сама украшаешь могилу моей несчастной дочери. — Она гладила нежные лепестки, орошай их слезами. «Умру — пусть похоронят меня рядом с Майей», — думала мать.

Старик Харатаев тоже побывал на могиле дочери, чтобы проверить, как сделана ограда и обелиск, и заплатил мастеру за работу. Первое время, бывая в Вилюйске, голова пытался навести справки о своем зяте, а потом перестал о нем и думать.

Спустя год после того как был изгнан злой дух Майи, от вилюйского исправника на имя головы Харатаева пришел пакет. Улусный письмоводитель взломал печать и по просьбе Семена Ивановича прочитал вслух казенную бумагу. Содержание ее страшно удивило Харатаева. Мировой судья Якутского округа просил Семена Ивановича засвидетельствовать, что батрачка Мария Семеновна Владимирова, работающая по найму в деревне Кильдемцы у купца Спиридонова Иннокентия, приходится Харатаеву родной дочерью и что она обманным путем была высватана головой Намской инородной управы Яковлевым за батрака Федора Владимирова…

Харатаеву показалось, что руки у письмоводителя вдруг запрыгали, голос стал глухим, незнакомым.

— Остановись… — Харатаев тоже не узнал своего голоса. — Дай прийти в себя. — Старик потянулся рукой к бумаге, точно хотел показать, какое место нужно еще раз прочитать. — Так где она батрачит?.. У кого?

Письмоводитель еще раз прочитал.

Харатаев долго сидел, опустив голову, сгорбленный, безмолвный. Наконец, подал голос:

— Моя дочь… батрачкой? Не может этого быть… Яковлев? При чем здесь Яковлев, при чем какой-то батрак Федор Владимиров? Она вышла за молодого купца Гаврильева. Тут какое-то недоразумение… Федор, но не Владимиров, а Гаврильев, купец!

«Какая-то шлюха прослышала об исчезновении моей дочери и решила воспользоваться этим, — с ожесточением подумал он. — Но какой ей резон называться именем моей дочери? Ведь достаточно нам — свидеться — и все откроется. А не козни ли это злого духа? — По спине Харатаева пробежал озноб. — Может быть, старцы так, для успокоения сказали, что прогнали злого духа за тридевять небес, а он как был…»

— Что прикажете ответить? — осторожно спросил письмоводитель.

Харатаев пожал плечами и посмотрел на письмоводителя. «Дай совет, помоги…» — как бы говорили его глаза. Письмоводитель молча положил на стол бумагу и громко высморкался в клетчатый платок.

— Завтра составим ответ, — сказал Семен Иванович и вышел из канцелярии.

В этот день Харатаев уехал домой раньше времени. Не заходя даже в дом, он пошел в лес, к тому месту, где похоронен идол. «А вдруг я живой дочери поставил надмогильный памятник?» — подумал он и заплакал громко, навзрыд. Он поздно заметил приближающуюся к могиле Ульяну, и та увидела его плачущим.

— Ты здесь, — сказала Ульяна, делая вид, что ничего не заметила. — А я ждала, ждала на обед.

Домой они возвращались вместе. Старик решил не говорить Ульяне о письме исправника. «Это известие окончательно ее доконает, — думал он, — все бросит и пешком пойдет в Кильдемцы искать дочь. А вдруг там нет ее и не было. Только разбередит рану. Я как-нибудь сам незаметно съезжу туда».

На следующий день письмоводитель напомнил голове о письме исправника.

— Напиши, что у меня была единственная дочь Майя, которая три года назад скончалась.

Письмоводитель старательно заскрипел пером. Он тщательно выводил каждую букву, явно любуясь своим почерком.

Ответ, сочиненный письмоводителем, Харатаев выслушал молча. Из ответа явствовало, что он, голова Средневилюйской инородной управы Семен Харатаев, никак не может признать какую-то батрачку Марию, по мужу — Владимирову, своей дочерью, поскольку дочь его скончалась три года назад, вскоре после брака с единственным сыном купца Гаврильева — Федором.

Семен Иванович утвердительно кивнул головой и полез в карман за печатью.

«Надо бы сперва съездить и посмотреть, — подумал он. — А вдруг это действительно Майя? А я хороню ее заживо».

Письмоводитель взял из рук Харатаева мешочек с печатью, зажег кусок бересты, закоптил печать и приложил ее к смоченной языком бумаге. На белом листке остался черный оттиск. Посередине белели две буквы «С. X.». Из груди Харатаева вырвался тяжелый вздох. Голова принял из рук письмоводителя печать и старческой походкой вышел из канцелярии.

Читатель, наверное, догадался, что все, о чем поведали на камлании шаманы, якобы прогнавшие злого духа Майи, — чистейшей воды вздор. Вот что произошло в ту ночь, когда молодые супруги встретились.

— Теперь я тебя никуда не отпущу, — сказала Майя, не выпуская Федора из объятий.

— Что ты, Майя! Ты дочь богача, а я батрак. Если даже я умру, по мне некому будет горевать…

— Все о себе, а обо мне и думать не желаешь. Вот сядь здесь, — Майя показала на большой пень, — и выслушай, что я тебе скажу.

Они сели на пень, тесно прижавшись друг к другу.

— Я стою на развилке трех дорог, как в сказке: прямо пойдешь — смерть найдешь, направо пойдешь — ворон глаза выклюет, налево пойдешь — от позора и мучений седым станешь. — Голос Майи звучал спокойно и рассудительно. — Один выход для меня: всунуть голову в петлю — и сразу со всем будет покончено. Мертвые не слышат попреков, не чувствуют стыда.

У Федора внутри все похолодело. Три года назад жена Яковлева, Авдотья, сломала о батрачку Агафью деревянную лопату за то, что девушка нечаянно опрокинула подойник с молоком. Агафья убежала в хотон и повесилась. Федору пришлось снимать труп девушки. Ему долго после этого снились кошмары. Он на мгновенье представил безжизненное тело Майи и чуть не застонал.

— Но я этого не сделаю, — поглаживая шершавые руки Федора, сказала Майя. — Второй выход — рассказать все родителям и обречь себя на позор и унижения, сносить обиды и колкости, слышать, как будут злословить отвергнутые мной сыновья богачей, и что самое страшное — сделать отца с матерью всеобщим посмешищем. Ведь начнут звонить во все колокола, и ничем не остановишь!..

— Лучше бы я не показывался тебе на глаза, — прервал ее Федор. — Ты бы ничего не знала, жила, как раньше. А там нашла бы себе мужа.

— Если б ты знал, как хорошо ты сделал, — она крепче обняла Федора, — есть ведь и третий выход.

— Какой? — безучастно спросил Федор.

— Куда ты, туда и я.

Слова Майи ошеломили Федора. Он даже отодвинулся от жены, глядя на нее удивленными глазами.

— Нам некуда ехать, Майя.

— Свет велик, Федор, двоим место найдется. Ты где-то до этого жил?

— У богача Яковлева батрачил. А что ты у него будешь делать?

— То же, что и ты…

Федор погладил ее тонкие пальцы и, тяжело вздохнув, сказал:

— Не привычны к труду твои руки.

— Я научусь работать, Федор, вот увидишь. Ведь от работы не умирают… Нам нельзя медлить… Меня вот-вот хватятся, начнут разыскивать.

— Но ведь ты раздета.

— Сейчас тепло.

— Нынче ночи холодные.

— Мы будем жечь костер. Федор, поехали!..

— Куда? Не простившись с отцом и матерью?

Из груди Майи вырвался не то всхлип, не то вздох.

— Они меня закроют на замок и не выпустят, — дрожащим голосом сказала она.

«Майя-а-а!» — прокатилось по лесу и отдалось протяжным эхом. Это девушки звали Майю.