Кто-то положил воззвание Теппану на стол. Обнаружив у себя лист сероватой дешевой бумаги, исписанный детским почерком, главный инженер вызвал к себе Коршунова и пристава.

Не пригласив даже сесть, Теппан протянул им текст воззвания. Подождав, пока они оба прочтут, что там написано, Теппан спросил у пристава:

— Не из арестантской ли, часом, стачечный комитет посылает бастующим сие воззвание?

Теппану не чужд был юмор, и он, в расчете на то, что присутствующие господа поймут его, мрачным голосом продолжал острить:

— Почему от руки пишут? Почему при арестантской не открыли типографию?

Пристав не остался в долгу:

— Типография по вашей части, Александр Гаврилович.

Теппан не оценил остроты Курдюкова и, перейдя на солдатский жаргон, видимо полагая, что это самая подходящая форма разговора с полицейскими чинами, стал отчитывать пристава.

Коршунов стоял с независимым видом, хотя уши у него вяли.

— Вы годитесь только на то, чтобы протирать казенные мундиры, — шумел главный инженер. — Посадили в кутузку первых попавшихся болванов и успокоились. А все зачинщики и главные смутьяны на свободе! До каких пор это будет продолжаться, позвольте у вас спросить?

Велев приставу срочно принять меры к аресту всех лиц, имеющих отношение к стачкому, Теппан отпустил Курдюкова, а Коршунова попросил остаться.

— Вы, говорят, лично сами присутствовали на заседании стачечного комитета? — с подчеркнутой вежливостью спросил Теппан.

— Совершенно верно, лично сам присутствовал, — ответил Коршунов.

— Вы уверены, что это заседание не было подстроено, чтобы отвести внимание полиции от тех, кто действительно состоит в стачечном комитете?

— Уверен.

— Уверены? Почему тогда арест главарей забастовки не оказал никакого влияния на забастовку? Она, как видите, продолжается. Гнусные бумаги как до этого распространялись, так и теперь распространяются.

Коршунов, не дождавшись приглашения, сел.

— Вы требуете, чтобы я вам ответил — почему? Потому, что забастовщики хитрее, умнее и дальновиднее, чем мы с вами полагали.

— Вам, конечно, виднее. Вы ежедневно бываете в бараках, чуть не открыто заигрываете со смутьянами и знаете их лучше меня. А вот зачинщиков указали неверно. Не приходило ли вам в голову, что могут подумать, что сделали вы это преднамеренно?

Коршунов не смешался и не возмутился, он с сожалением посмотрел на главного инженера, коснулся рукой его плеча.

— Благодарю за откровенность, Александр Гаврилович. Надеюсь, вы держите свои подозрения при себе или уже сообщили о них в Санкт-Петербург?

— Пока еще нет.

— Не советую это делать. В лучшем случае над вами посмеются, а в худшем сочтут за сумасшедшего. Позвольте с вами раскланяться до завтра.

Коршунов встал и вышел. Теппан не решился его задержать.

…Тем временем на приисках шло голосование: продолжать забастовку или нет? Между бараками были поставлены железные бочки с надписями: «Выходить на работу», «Не выходить на работу». Каждый рабочий, проходя мимо, должен был бросить камушек в одну из бочек. Когда все прошли мимо бочек, при большом стечении народа были подсчитаны камушки. В бочках с надписью «Выходить на работу» оказалось всего семнадцать камней.

Все семнадцать были с Федосиевского прииска, переселенцы из Тульской губернии. На следующий день они вышли на работу. На обед пришли со свежим хлебом и свежей говядиной, полученными на талоны. Каждому выдали бесплатно по бутылке водки в благодарность за достойный подражания пример. Чуть ли не все инженеры во главе с самим Теппаном встретили тульчан у шахт, похлопывали их по плечу, хвалили, а Коршунов здоровался за руки.

За обедом были откупорены все семнадцать бутылок. Владельцы даровой водки стали приглашать соседей по бараку выпить с ними по рюмке.

Никто даже не посмотрел в сторону штрейкбрехеров. Высокий костистый рабочий со шрамом на правой щеке подошел к столу, взял бутылку с водкой и с размаху бросил ее на пол. Бутылка, глухо стукнувшись, разбилась.

Остальные, как по команде, убрали со стола водку. Один из тульчан, самый старший, — это его бутылку разбили, — пошел к своей койке и лег.

После обеда на работу никто не пошел. Зря корпорация потратилась на водку.

Первое время Майя ждала Федора домой. Но прошла неделя, другая, а он все не приходил. Обезумевшая от тоски и горя, она ходила по прииску, стараясь разузнать, в чем обвиняют ее мужа. Майя знала, что вместе с Федором арестовали еще троих и среди них — Трошка. Но за что их посадили в арестантскую — толком никто не знал. Кто-то посоветовал Майе пожаловаться «доброму господину» Константину Николаевичу, попросить, чтобы он заступился за Федора.

Майя дня два ловила Коршунова, пока ей наконец не повезло: идя с Семенчиком по поселку, она увидела, что инженер зашел в барак. Майя вошла почти следом за Коршуновым и, приткнувшись у порога, стала ждать, когда инженер закончит разговор со стариками. Беседа текла медленно, степенно. Старики никуда не спешили, но пожаловаться им было на что, и они обстоятельно изливали «доброму господину» свои обиды на хозяев.

Коршунов умел слушать собеседников, но на этот раз ему хотелось и самому кое-что сказать старикам, а именно, что корпорация по-прежнему надеется найти с рабочими общий язык, но для этого надобно, чтобы люди вышли на работу. Сейчас все ожесточились: и рабочие, и хозяева. А когда люди ожесточены, они делаются несговорчивыми. Нужно, чтобы лед тронулся, души смягчились, и тогда, Коршунов в этом уверен, рабочим о многом удастся договориться с золотопромышленниками. Но чтобы лед тронулся, нужно выйти на работу. Кто-кто, а Коршунов не желает зла рабочим.

Старики почтительно слушали «доброго господина», утвердительно качали головами, должно быть соглашаясь, что Коршунов их первый доброжелатель, и спрашивали, долго ли хозяева намерены упрямиться.

— На работу наши не пойдут, пока все не сделают так, как мы им велим, — дребезжащим голосом сказал длинный бритый старик, отец троих сыновей. Младшему было сорок, старшему пятьдесят. — Пущай не кочевряжатся себе во вред — все равно будет по-нашему.

— Упрямое чертово семя, — встрял в разговор другой дед, кругленький, румяненький, даже не подумаешь, что старик по милости корпорации сидит на голодном пайке, вернее, не получает ни крошки, — уж которую неделю им долдонят одно и то же, и никак их не прошибешь.

— Вы определенно говорите это с чужих слов, — так же мирно сказал Коршунов. — Я даже догадываюсь, кто это вам внушает. Мне бы побеседовать с этим человеком. Надо бы ему кое-что объяснить.

— Да беседами мы вроде бы сыты, — подал голос третий старик, стуча клюкой о пол. — Нам бы лучше крупы побольше да мяса и хотя бы сухариков.

Кругом засмеялись.

Коршунов первым заметил Майю, не сводившую с него глаз. Инженер понял, что эта женщина имеет к нему дело, и пошел к ней.

Майя нерешительно шагнула Коршунову навстречу, держа Семенчика за руку.

— Вы ко мне? — ласково спросил инженер.

— Да — ответила Майя, слегка покраснев. — Помогите мне, добрый господин…

— Что у вас случилось?

— Моего мужа арестовали… неизвестно за что. Я уверена, что он ни в чем невиновен.

— Как фамилия?

— Федор Владимиров. Мой муж совершенно неграмотный, жил тихо. Замолвите за него слово, чтобы выпустили.

Коршунов хорошо помнил фамилии людей, которых он выдал полиции, и, услышав одну из этих фамилий, в первый момент растерялся. Перед ним стояли жена и ребенок одного из этих забастовщиков, даже не подозревая, что это по его милости их родной и близкий человек оказался за решеткой.

Что-то вроде угрызения совести шевельнулось в черствой душе Коршунова. И в эту минуту он искренне хотел чем-нибудь помочь этой женщине.

— Увы, — Коршунов развел руками, — мое влияние не распространяется на полицейские власти. Ничего не могу поделать.

Майя расплакалась:

— Мне хотя бы повидаться с ним…