Коршунов, который не выносил женских слез, достал записную книжку, что-то написал, вырвал листок и протянул Майе:

— Идите с этой запиской в полицейский участок. Там, возможно, уважат мою просьбу и разрешат вам свидание с мужем.

Майя, всхлипнув, взяла записку и поклонилась Коршунову. Инженер чувствовал на себе одобрительные взгляды рабочих, слушавших его разговор, и соображал, какой бы сделать жест, чтобы еще больше расположить их к себе. Коршунов опять полез в карман. В его руке сверкнула золотая монета.

— Возьмите это. На передачу.

Лицо Майи вспыхнуло. Она отчаянно замахала руками, отказываясь от денег.

— Бери, дочка, — сказал один из стариков, — человек от чистой души. Бери, пригодятся.

Семенчик не сводил с монеты глаз. Она даже в полумраке сверкала и, казалось, излучала свет.

Коршунов подошел к Семенчику и опустил монету в карман его пальто.

— Сынок, верни дяде денежку. Будь умницей. — Майя засунула в карман сына руку, вынула монету.

Семенчик надулся, готовый расплакаться. Коршунов не принял монеты, и она со звоном упала на пол. Майя выскочила с сыном за порог.

Не заходя домой, Майя и Семенчик пошли в полицейский участок. Урядник Тюменцев пробежал глазами записку Коршунова, покосился зачем-то на ноги Майи, обутые в новые торбаса, и сказал:

— Не могу, раскрасавица моя, разрешить свидание с арестованным.

— Почему?

— Свидания разрешает господин полицмейстер. Иди, дорогуша, к нему.

Майя пошла к полицмейстеру прямо домой. Раскормленный, горластый лакей не хотел ее пускать. На шум выбежала горничная, курносая, вертлявая девушка с веселыми глазами.

— Барин велел пропустить, — сказала она.

— А не врешь? — усомнился лакей.

В передней горничная попросила Майю смять пальто, а сама побежала доложить хозяину.

Господин Оленников принял Майю у себя в гостиной. Он один сидел за столом и запивал вином сытный обед. Полицмейстер был приятно удивлен внешностью посетительницы. Перед ним стояла статная красавица, немного растерянная и от этого еще более прекрасная. Оленников был ловелас, не хуже Тюменцева, и знал, что женское лицо красит не только улыбка, но и скорбь. А его нежданная гостья была чем-то глубоко опечалена.

— Какая беда вас ко мне привела? — слегка заплетающимся от вина языком спросил полицмейстер, стараясь придать своему голосу как можно больше участия.

Майя молча протянула ему записку Коршунова.

Оленников, видимо, не ожидавший такого прозаического ответа, не сразу взял бумажку. Он долго искал очки, пока предупредительная горничная не принесла их, и только тогда принял из рук Майи записку, прочитал ее и положил на стол рядом с лужицей вина. Лицо полицмейстера стало пресным, к Майе он потерял всякий интерес.

— Принеси карандаш, — ворчливо сказал он горничной.

Горничная услужливо протянула барину тщательно очиненный карандаш.

Полицмейстер еще раз прочитал записку и что-то написал на уголке.

— Идите к уряднику, — сказал он и отдал Майе записку.

Майя опять побежала в полицейский участок. Семенчик едва поспевал за ней.

Тюменцев привел их в узкий мрачный полутемный коридор, велел подождать, а сам скрылся за черной железной дверью. Только теперь Майя почувствовала, как сильно она устала. За дверью послышался топот. У Майи гулко застучало сердце: сейчас она увидит своего Федора. Только бы не расплакаться.

Дверь открылась. Вместо Федора на пороге стоял урядник.

— Входите, — сказал он и посторонился. — Ну, кому я сказал?

Было похоже, что ее с сыном тоже хотят упрятать за эту железную дверь. Ну и пусть, только бы вместе с Федором. Она переступила одеревеневшими ногами высокий порог, крепко держа за руку сына, и очутилась перед большой решеткой. Глаза Майи привыкли к темноте, и она тут же увидела за решеткой Федора. Он быстро приблизился к решетке, бледный, осунувшийся.

Майя протянула к нему руки и отдернула назад, коснувшись холодного железа.

— Федор, — позвала она и почему-то не услышала своего голоса. — Федор! — еще громче сказала. Ей казалось, что она кричит, только какой-то шум в ушах мешает слышать, а Федор еле разобрал ее шепот. — Сколько же тебя будут держать здесь? — наконец услышала себя Майя.

— По-русски! — крикнул усатый надзиратель. — Разрешается говорить только по-русски.

Семенчик плохо узнавал в этом бородатом человеке в полосатой одежде отца. И только услышав голос Федора, он удивленно протянул:

— Па-апа…

— По-русски! — еще громче рявкнул надзиратель.

— Моя жена не понимает по-русски, — сказал Федор.

— Тогда кончай! Пусть вначале разговаривать научится, потом приходит на свидание. Марш в камеру! — закричал надзиратель на Федора и стал отталкивать его от решетки.

Майя залилась слезами. Федора уже силой волокли от решетки.

— Скажи всем, что инженер Элие[21] провокатор! — по-якутски стал кричать Федор. — Это он выдал нас! Элие! Запомни — Элие!..

Майя не помнила, сама ли она вышла из полицейского участка или ее вывели. Пришла она в себя только дома и дала слезам волю. А наутро обнаружила, что забыла фамилию, которую назвал ей Федор. Как ни билась, никак не могла ее вспомнить.

В партийном комитете не ждали, что так быстро последует арест рабочих, которых выдали за членов стачкома. Всякий провокатор все делает так, чтобы отвести от себя подозрение, и будь бы Коршунов провокатором, он не стал бы выдавать членов стачкома тут же, сразу после заседания, на котором сам присутствовал. Сделал бы он это как-то хитрее, выждав какое-то время.

К тому же никто точно не знал: заседал ли в тот вечер мнимый стачком или никакого заседания не было? Все заседания проводились в глубокой тайне, и конечно же, ни Алмазов, ни Быков, ни Зеленов никому не сказали, где они были в тот вечер. А ночью все трое были арестованы.

В ту же ночь был арестован еще одни лесоруб, фамилию которого нигде до этого даже не упоминали. Это совсем сбило с толку партийный комитет, и там серьезно усомнились в причастности Коршунова к арестам. Тем более что популярность горного инженера не только не шла на убыль, а с каждым днем становилась больше. Его все чаще и чаще можно было видеть в бараках, при нем рабочие, не стесняясь, крыли в бога и мать царя, князей, графов, золотопромышленников, и никого за это не хватали. Всем было известно, что на Коршунова открыто косятся господа из корпорации. Слишком часто он надоедает им своими просьбами за рабочих, и что удивительно — почти всегда добивается своего. Вот и теперь администрация пригрозила забастовщикам выселением из бараков, а рабочие относительно были спокойны. Все надеялись, что их не даст в обиду добрейший Константин Николаевич, которого, говорят, сам исправник называет социалистом и велел вести за ним слежку.

По баракам прошла молва, как вчера Коршунов пожалел жену арестованного якута, при всех написал в полицейский участок записку, чтобы там разрешили ей свидание с мужем, и одарил несчастную деньгами. Денег было так много, что бедная женщина растерялась и не взяла их.

Волошин решил заглянуть к жене Владимирова, узнать, виделась ли она с мужем и что он ей говорил.

Майя встретила незнакомого русского настороженно. Из-за дружбы с русскими ее бедный Федор попал в тюрьму. Не хватало, чтобы еще и ее посадили за эту ужасную решетку.

Но у Майи не хватило духу показать на дверь. Русский так мило ей и Семенчику улыбался, с таким участием оглядывал их убогое жилье, что у хозяйки где-то глубоко в душе затеплилось доверие к этому человеку, чем-то похожему на Трошку. Русские все друг на дружку похожи.

Волошин не стал ждать, пока у него спросят, зачем он пожаловал. Он отрекомендовался Майе и сказал, что был дружен с Федором. И потому его прислали из приисков сказать, чтобы Майя не чувствовала себя одинокой. Друзья Федора — и ее друзья. Ей будет выплачиваться из забастовочного фонда пособие.

Майе хотелось закричать, что ни она, ни ее муж не имеют никакого отношения к забастовщикам! Пусть выпустят из тюрьмы ее мужа и оставят их в покое! Но опять промолчала.