LXXXVIII Вдруг сделалось себя ему так жаль; И безнадежною была печаль, Как дождь ночной, унылый, однозвучный; Казалась жизни сумрачная даль Пустынею холодной, мертвой, скучной. Он снова брошен всеми, одинок... На старенький дорожный сундучок LXXXIX Он сел... Хотелось умереть Сергею... Сверчок умолк, и самовар потух... Чуть слышалось жужжанье сонных мух… И он подумал вдруг: «А что-то с нею?» От этой мысли захватило дух, И сердце сжалось: вновь оно любило, С тоской отчаянья, с безумной силой! ХС Вдруг в двери легкий стук... Он отворил... «Как, Вера... вы?» – пред ней он отступил. Она под черной, длинною вуалью, Вся бледная, дрожала; взор молил О чем-то с тихой, робкою печалью. «Прости, Сережа, мне, – я не могла... Уж не сердись, мой милый, что пришла...» XCI Убитый, жалкий, ноги обнимая, Края одежды, мокрой от дождя, Он целовал и повторял, рыдая: «Ты ль это, Bеpa?.. Недостоин я Тебя, родная, деточка моя...» И с беспредельным, жгучим состраданьем Он грел ей руки влажные дыханьем. ХСII Покорно, ослабев, все существо В ней отдавалось нежности его С доверием, как материнской ласке. Она в тот миг, не помня ничего, В изнеможенье, закрывая глазки, Склонив головку бедную свою, Шептала: «Господи, как я люблю! ХСIII Я слабая и жалкая, ты видишь, Уж я тебе всем сердцем отдаюсь; Ты можешь зло мне сделать, – не боюсь; Ведь деточку свою ты не обидишь... Люблю – и не скрываю, не борюсь... А знаешь, шла я по лесной дорожке, — Там сыро, страшно!..» – «Бедненькие ножки!.. XCIV Совсем холодные!» – Ее жалел Он как дитя больное, со слезами Лаская, ножки маленькие грел, Как птенчиков озябнувших, руками И поцелуями... Но мрак густел. «Пopa!» – он встал, и с грустью молчаливой Они простились... Он уснул счастливый. XCV XCVI Кончался август; с ласкою печальной Глядело солнце; мягок и душист В тени лесных тропинок желтый лист; А небосвод, глубокий и хрустальный, Прозрачен, звонок, холоден и чист, И с утренней росой на георгины Ложатся нити тонкой паутины. XCVII Как веянье отрадной тишины, Предсмертный сон объемлет мир неслышно, Но грезы смерти негою полны, Как счастья и любви живые сны. Вознесся лес таинственно и пышно, Как золотой, великолепный храм, К пустынным, ярко-синим небесам; XCVIII Трепещущий, с улыбкою покорной, Он, как жених – невесты, смерти ждет; Она к нему, желанная, придет Прекрасней жизни, с лаской благотворной... Зачем, о смерть, твой радостный приход В природе мы одни лишь, дети праха, Клянем, полны отчаянья и страха?.. XCIX Сергей испуган жизнью и смущен; Счастливым дням не доверяет он: Так узник бедный, к воздуху темницы Давно привыкший, солнцем ослеплен И, отвращая взоры от денницы, Он все грустит в дубровах и степях О сумраке тюремном и цепях. С Ужель опять Забелин мой тоскует? Ужель к нему вернулся прежний сплин? Он говорит: «Люблю», ее целует — И думает: «Я – муж, я – семьянин, Уж никогда не буду я один, И днем, и ночью – всюду, вечно с нею...» От этой мысли холодно Сергею. CI Наедине он рассуждает так: «Легко сказать – жениться!.. Это шаг Непоправимый; разбирая строго, Обуза тяжкая – законный брак; И, право, в одиночестве так много Поэзии...» Горюет всей душой Сергей о жизни вольной, холостой. СII Герой наш, полон робости нежданной, Остановился вдруг на полпути. Чтоб жизнь начать, не может он найти Решимости: как пред холодной ванной, Дрожит, не знает, как в нее войти — Нелепое, смешное положенье! А силы нет, чтоб победить сомненье. CIII Опять сомненье! Бедный мой Сергей! Уж он предвидит скуку и заботы, И петербургских пятых этажей Квартирки плохонькие, визг детей, Кухарок, нянюшек, портнихи счеты И запах от пеленок; дрязги, чад Котлет из кухни и семейный ад. CIV «Но это вздор, ведь я люблю, мне честность, Мне долг прямой велит любить...» И вдруг Всю душу охватил ему испуг. «А если...» – он не кончил; неизвестность Его страшила; он искал вокруг Поддержки иль опоры; ум слабеет От ужаса в нем сердце леденеет. |
