XI О, светлого искусства торжество, Привить тебе, эпическая муза! Твои жрецы – титаны... Ничего Не может быть желанней твоего Спокойного и верного союза. Пускай шумит лирический поток — Ты, эпос, тих и вечен, и глубок! ХII
Но устарел в наш век вполне реальный Волшебный миp классических поэм, — Восток, Эллада, розы и гарем, И красота природы идеальной, — Роскошных пальм тропический эдем, Халифы, демоны, монахи, феи — Во вкусе лорда Байрона затеи. XIII Нет, право, в современных городах, В театрах, фабриках, в толпе столичной, В шестиэтажных пасмурных домах И даже в серых, дымных небесах Есть многое, что так же поэтично, Как волны, степь и груды диких скал — Романтиков обычный арсенал. XIV В болезненном и сумрачном пейзаже Большого города найдет поэт, Быть может, то, чего в природе нет: Есть красота в искусственном; и даже Свет электричества, волшебный свет, Порою над столицею печальной Прекраснее луны сентиментальной. XV У нас культуру многие бранят (Что, в сущности, остаток романтизма), Но иногда мне душу веселят Локомотив иль царственный фрегат Изяществом стального механизма. А все ж родней мечтателям пока Восток и Рим, и средние века... XVI Но я решил, привычку побеждая, Героя взять для повести моей Из современных, будничных людей... Дитя больное северного края, Он родился в одной из тех семей, Где, несмотря на кумфорт и достаток, Какой-то буржуазный отпечаток ХVII Лежит на всем. Лет тридцать прослужив, Его отец страдал обычным сплином И засореньем печени. Схватив На скверной даче в Парголове тиф, Скончался он с довольно важным чином, И скромный, тысяч в сорок, капитал Он, умирая, сыну завещал. XVIII Давно уж мать больна была чахоткой. Покорная, с надеждой на Творца, Сережу покидая, до конца Она осталась любящей и кроткой. Но он не помнил милого лица, И лишь как сон, как то, что слышал в сказке, Он вспоминал ее святые ласки. XIX Лет с десяти страдал уже хандрой И склонностью к чахотке наш герой — Родителей печальное наследство. Как бред тяжелый промелькнуло детство. С болезненной, угрюмою душой, Сережа был ребенком некрасивым, Мечтательным и странно молчаливым. ХХ Наследственность, мы все – твои рабы! Твоим слепым законам жизнь покорна, Со дня рожденья будущей судьбы В нас тихо спят невидимые зерна: Мы ей должны отдаться без борьбы. Из рода в род болезнь и преступленья Передают друг другу поколенья... XXI И зверь таится в каждом из людей, И тысячами уз порабощенный, Он не смирился: в денди наших дней Под оболочкой моды утонченной Порой сквозят инстинкты дикарей — С их жаждой крови, ужасом и мраком, — Под этим белым галстуком и фраком. ХХII, XXIII XXIV В гимназии невыносимый гнет Схоластики пришлось узнать Сереже... Словарь да синтаксис; из года в год Он восемь лет твердил одно и то же. Как из него не вышел идиот, Как бедный мозг такую пытку вынес Непостижимо. «Panis, piscis, crinis» [10], — XXV Вот вся наука... Иногда весной Он ласточкам завидовал. Не учат Они Aorist первый и второй, Грамматикой латинской их не мучат. Пока бедняга с жгучею тоской Смотрел, как в синем небе реют птицы, Он получал нули да единицы. XXVI Когда зимой пленяло солнце взор Сквозь дым багровый ласковым приветом, И душный класс, и мрачный коридор Был озарен янтарным полусветом, — О, как Сережа рвался на простор, И как хотел он, весь отдавшись бегу, Лететь в санях по блещущему снегу! ХXVII Над Ксенофонтом голову склонив, Он забывал о грозном педагоге, Смотрел куда-то вдаль и был счастлив... Но вдруг звучал над ухом голос строгий: «Скажите мне от amo [11] конъюктив!» — И со скамьи мечтатель пробужденный Вставал, дрожащий, робкий и смущенный. XXVIII
Домой он не на радость приходил: И отдохнуть не смел ребенок бедный. Над Цицероном выбившись из сил, Еще князей удельных он зубрил До полночи, измученный и бледный, Чтоб утром под дождем бежать скорей В гимназию при свете фонарей. |
