LXXIII И благовест колоколов победный, Как приговор таинственный, гудел... Я в эти дни, к прискорбью мамы бедной, Как будто в злой болезни, похудел: По комнатам, как тень, слонялся, бледный И нелюдимый, плохо спал и ел, И спрашивала мать меня порою В отчаянье: «Мой мальчик, что с тобою?..» LXXIV Но я молчал, стыдился дум моих, Лишь изредка, не говоря ни слова, К ней подходил, беспомощен и тих, И маленьким, не думающим снова Я делался от ласк ее простых, Когда она, жалея, как больного, И мудрое безмолвие храня, С улыбкою баюкала меня. LXXV Спасителем моим Елагин милый Был, как всегда: экзамены прошли, И, как покойник, вставший из могилы, Я свежестью дышал сырой земли, От солнца щурился, больной и хилый, Но радовали в море корабли, Знакомый пруд, и ледник, и дорожка Меж грядками душистого горошка. LXXVI Все трогало меня почти до слез — С полупрозрачной зеленью опушка И первый шелест молодых берез, И вещая унылая кукушка, И дряхлая подруга детских грез — Родная ива, милая старушка, И дачный вкус парного молока, И теплые живые облака. LXXVII Катались мы на лодке с братом Сашей: Покинув весла, зонтик дождевой Мы ставили, как парус, в лодке нашей; Казался купол неба над водой Лазурной опрокинутою чашей, И на пустынной отмели порой С гниющим остовом ладьи рыбачьей Картофель мы пекли в золе горячей. LXXVIII Закусывая парой огурцов И слушая великое молчанье Зеркальных вод и медленных коров Протяжное унылое мычанье, И в стеблях желтых водяных цветов Ленивых струек слабое журчанье, — Я все мои грамматики забыл, Не думал, есть ли Бог, и счастлив был. LXXIX Скучать в домашней церкви за обедней По праздникам в Елагинский дворец Водили нас; я помню, в арке средней Меж ангелами реял Бог Отец. Но суетных мой ум был полон бредней, Я думал: службе скоро ли конец? Смотрел, как небо в перистых волокнах Высоких туч блестит в открытых окнах. LXXX Крик ласточек сквозь пение псалмов, Шумящие под свежим ветром клены, Дыхание сиреневых кустов, — Все манит прочь из церкви в сад зеленый, И кажется мне страшным лик Христов Сквозь зарево свечей во мгле иконы: Любовью, чуждой Богу, мир любя, Язычником я чувствовал себя. LXXXI И в этой церкви раз в толпе воскресной, Среди девиц уродливых и дам, Увидел профиль девушки прелестной, Смотрел я жадно, волю дав очам: Мне было все в ней тайною чудесной, Подобной райским непонятным снам, И я в благоговенье не заметил, Цвет глаз ее был темен или светел. LXXXII Лишь смутно помню, что она была Вся в белом кружеве; глубокой тенью Ресниц и томной бледностью чела Я изумлен и предан был смятенью: Казалась мне, воздушна и бела, Она принцессой Белою Сиренью, Окутанною в сказочный туман. Тайком невинный начался роман. LXXXIII И образ твой, елагинская фея, Доныне сердцу памятен и мил; Там, где к пруду спускается аллея, За белым платьем иногда следил И прятался я, подойти не смея; Ни разу в жизни с ней не говорил, Любви неопытную душу предал, Хоть имени возлюбленной не ведал. LXXXIV Когда в затишье знойных вечеров Гармоника кухарок собирала В конюшню – царство важных кучеров, И в облаках был нежный цвет коралла, С толпою неуклюжих юнкеров В крокет моя владычица играла И бегала, смеялась громче всех: Доныне в сердце – этот милый смех. LXXXV И, крадучись, как вор, к решетке сада За дачей, где она жила, тайком Я подходил, и было мне отрада Смотреть на ветхий деревянный дом, Хотя мешала пыльная ограда Кустов колючих; к тем, кто с ней знаком, Я завистью был жгучей пожираем, И садик бедный мне казался раем. LXXXVI Но холод жизни ранний цвет убил, И все, что было мне еще неясно, Что я в душе лелеял и хранил, Едва родившись, умерло безгласно, — И никогда я больше не любил Так пламенно, так нежно и напрасно, Как в тех мечтах, погибших навсегда Без имени, без звука, без следа... LXXXVII Мы в сердце вечную таим измену: Уж привлекал внимание мое Иной предмет: однажды прачку Лену Я увидал, стиравшую белье: Я помню мыла тающую пену, Когда сквозь пар смотрел я на нее, Румяную, с веснушками, с глазами Почти без мысли, с голыми руками. |
