XXIX, ХХХ, XXXI ХХХII Немудрено, что, кончив курс, Сергей Считал весь мир печальною ошибкой. Озлобленный, далекий от людей, Он осуждал с презрительной улыбкой Их с высоты учености своей, Искал спасенья в отрицанье чистом — И вообще был крайним пессимистом. XXXIII Но он – студент. Какой счастливый день! С каким восторгом он вошел под сень Таинственных больших аудиторий. Он с трепетом заглядывает в тень Немых библиотек, лабораторий; На лекциях он – весь вниманье, слух... Но скоро в нем научный жар потух. XXXIV С тупым лицом, рябой и косоглазый, Какой-то метафизик примирял Ученье церкви с Кантом. Он дремал, Цедя сквозь сон медлительные фразы, И, не боясь свистков, провозглашал Тот принцип, что почтенье к людям надо Определять количеством оклада. XXXV Сереже было стыдно; а потом На кафедру взошел старик с лицом Пергаментным, в очках; губа отвисла, И мутный взор потух. Беззубым ртом Зашамкал он уныло числа, числа... История – без образов, без лиц, Ряды хронологических таблиц!.. XXXVI Но вот – юрист; он обожал остроты, Был фат, носил фальшивый бриллиант, Не знал предмета, но имел талант Придумывать словечки, анекдоты И пошлости. Сереже этот франт Казался неприличным и вульгарным; Он, впрочем, был довольно популярным. ХХХVII В своих товарищах не мог Сергей Узнать студента добрых старых дней. Где искренность, где шумные беседы, Где буйный пыл заносчивых речей, Где сходки, красные рубашки, пледы, Где сумрачный Базаров-нигилист?.. Теперешний студент так скромен, чист XXXVIII И аккуратен: он смирней овечки Он маменькин сынок, наследства ждет, Играет в винт и в ресторане пьет Шампанское, о тепленьком местечке Хлопочет, пред начальством шею гнет, Готовь стоять просителем у двери И думает о деньгах, да карьере... XXXIX XL Был старичок-профессор: пылкий, страстный, Гуманностью он увлекал без слов — Одной улыбкой мягкой, детски ясной; Идеалист сороковых годов, Он умереть за правду был готов. ………………………………………… ………………………………………… XLI В морщинках добрых, с лысой головой, Он был похож на маленького гнома. На пятом этаже большого дома В его квартирке плохонькой, порой, По вечерам бывал и наш герой. Жара, веселье, чай и папиросы, И шум, и смех, и важные вопросы. XLII Один кричал: «Не признаю народа!..» Другой в ответ: «Толстой сказал...» – «Он врет!» – «Нет, черт возьми, дороже нам свобода...» – «Пусть сапоги Толстой в деревне шьет...» – «Прогресс!.. Интеллигенция!.. Народ!..» Все, наконец, сливалось в общем шуме. Сергей внимал в глубокой, тихой думе. ХLIII Пора домой. Он вышел. Ночь ясна. Костры извозчиков пылают с треском, А на Неве голубоватым блеском Мерцают глыбы льда, и холодна В кольце туманной радуги луна, И полны Сфинксы грусти величавой, И задремал Исакий златоглавый. ХLIV Его столбов и портиков гранит, Весь опушенный инеем, блестит, И по углам склонились, недвижимы, Чернея в звездном небе, херувимы... А Невский электричеством залит, Кареты, вывески, кафе, – и звонок В морозной ночи гул последних конок. XLV И думал так наш скептик молодой: «О чем они так спорили, кричали? Народ, культура, знанье, – Боже мой, Но здесь, пред этой ночью голубой, Как жалки все тревоги и печали! Мне в двадцать лет не страшно умереть. И, право, в жизни нечего жалеть. XLVI Жалеть!.. Я даже рад тому, что болен. Я волю жить сознаньем превозмог, Как Шопенгауэр говорит...» Доволен Был юный наш философ тем, что мог Цитатой подтвердить свой монолог. Он чувствовал себя оригинальным, Обиженным, и гордым, и печальным. XLVII В своих глазах он был почти велик. Не понимал Сережа в этот миг, Что пессимизм дешевый и банальный, Всю эту грусть он взял из модных книг, Из фельетонов да статьи журнальной, Что свой красивый, мрачный идеал Он у поэта Минского украл. |
