LXIV «Ты – баба, эгоист!.. Твоя тоска И пессимизм, и жажда идеала — Вздор, сущий вздор пред скорбью мужика О том, что нынче подать велика, А хлеб не уродился, лошадь пала!.. Ты – барин... ты чужим трудом живешь, Вся жизнь твоя – бессмыслица и ложь!.. LXV Нам, видите ли, скучно, мы не в духе... Но, Боже мой, в деревне хлеба нет! Там люди мрут от голода, как мухи, Там нужен свет, пойми, – любовь и свет!.. А мы... Какая подлость!..» Но в ответ Сергей: «За мной весь Запад, вся наука. Там тоже – скорбь, отчаянье и мука!.. LXVI За мной – Шекспир и Байрон...» – «Старый хлам! Есть многое важней литературы: Возьми народ, – какая свежесть там, Какая сила! Будущность культуры Принадлежит рабочим, мужикам... Эстетика – черт с нею!.. Надоела... Нам надо пользы и добра, и дела!» LХVII – «Ну, вот, начнется Писарев, готов Ты сапоги признать важней Шекспира!.. Послушай, Климов, кроме мужиков, Есть воздух, солнце, аромат цветов, Вся красота и все величье Мира! Ну, неужель и у тебя в крови Нет жажды счастья, славы и любви?.. LXVIII Ты, впрочем, взгляд изменишь, – я уверен… А кстати вот что: в будущем году Мы кончим курс, что делать ты намерен?» – «В чиновники, конечно, не пойду! Мне кажется, способен я к труду. Учить ребят я буду в сельской школе, И, право, мне не надо лучшей доли!» LXIX – «Как счастлив ты! – проговорил Сергей С улыбкою печальной. – Верить страстно — Вот Бoжий дар таких, как ты, людей. Какой ты цельный!.. Все в тебе так ясно... Завидую я простоте твоей... А мы... несчастные!..» – и головою Поник на грудь он с искренней тоскою. LXX «Но, Климов, тех, кому недостает Простой любви, вы не судите строго... О, жизнь в тебе ключом так мощно бьет! Ну, дай мне этой силы, ради Бога! Заставь меня поверить хоть в народ... Без веры жить нельзя!..» – Он со слезами Взглянул и вдруг закрыл лицо руками. LXXI В нем было столько боли и тоски, Что, полон весь участия немого, Глядел в смущеньи Климов сквозь очки, Не выпускал из рук его руки И жал ее до боли, и сурово Твердил: «Дурак я!..» – И еще тесней С тех пор сошелся с Климовым Сергей. LXXII Но кончен курс. Теперь бы жить, трудиться, А он, Обломов в двадцать лет, скучал, Не знал, что делать, жил на капитал, В отчаянье, чтоб как-нибудь забыться, Он сотни две томов перечитал, Собой, людьми и жизнью недоволен... А в сущности, Сергей был просто болен. LХХIII Гнилая петербургская весна, Темнеет снег и тает понемножку. Потоп! Столица вся запружена. И барышня, показывая ножку, Над лужею порой краснеть должна. Но дворники работают повсюду: И колят, рубят снег и валят в груду. LXXIV Лишь изредка, чтоб обмануть, блеснет В туманах луч болезненного солнца, — И вывеска над лавкою сверкнет, Стекло, фонарь иль в глыбах синий лед На санках с мокрой клячею чухонца... И дождь да снег – опять на целый день, И все больны, из дома выйти лень. LXXV Чиновники о даче грезят снова, И жаворонков в булочных пекут; Мечтают дети, скоро ль побегут Играть в серсо вкруг дедушки Крылова; Кругом от тифа да чахотки мрут, А Фофанов в невозмутимых грезах Поет себе о соловьях да розах. LXXVI Забелин простудился, кашлять стал. Ему лекарство доктор прописал. Не помогло, – он осмотрел серьезно, Послушал грудь и, наконец, сказал: «Советую на юг, пока не поздно. Вам вреден Петербург». Сергей тотчас Собрался и поехал на Кавказ. LXXVII Порою как-то душно мне в вагоне... Я отрицать не думаю прогресс, — Но то ли дело бешеные кони, И песня ямщика, и даль небес, И вольный воздух, и сосновый лес С росистым мхом, с весеннею фиалкой!.. Увы! мне нашей старой тройки жалко. LXXVIII Локомотив – хорош... Но сундучки Капризных дам, кондуктора, билеты, — Какая пытка!.. Копоть да свистки, На станциях – холодные котлеты, Рыдают дети и визжат болонки, И на голову валятся картонки... LXXIX Зато герой наш сердцем отдохнул, Когда из душного вагона вышел, Еще на даль морскую не взглянул И лишь, смутясь, издалека услышал, Какой-то грозный, непонятный гул, И вдруг подумал: «Море!» – и, сверкая, Пред ним открылась бездна голубая... |
