LIX В двух грядках все работы земледелья Я находил, про целый мир забыв... О, где же ты, безумного веселья Давно уже неведомый порыв, И суета, и хохот новоселья. «Milch trinken, Kinder!» [34], – форточку открыв, За шалость детям погрозив сначала, Амалия Христьяновна кричала. LX
И ласточек, летевших через двор, Был вешний крик пронзителен и молод... Я помню первый чай на даче, сор Раскупоренных ящиков и холод Сквозного ветра, длинный коридор И после игр счастливый, детский голод, И теплый хлеб с холодным молоком В зеленых чашках с тонким ободком — LXI Позолоченным: их любили дети, — Особенная прелесть в них была. В сосновом, пахнущем смолой, буфете Стоял сервиз для дачного стола. С тех пор забыл я многое на свете — Любовь, обиды, важные дела, Но, кажется, до смерти помнить буду Ту милую зеленую посуду. LXII И связан с ней был чудный летний сон, Всегда один и тот же, мимолетней, Чем облачные тени, озарен Таинственным лучом, – и беззаботней Я ничего не знаю: дальний звон, Как будто тихий благовест субботний... Большая комната, – где солнца нет, Но внутренний прозрачно-мягкий свет... LXIII Гляжу на свет, не удивляясь чуду, И не могу насытить жадный взор... На длинных полках вижу я посуду, — Пронизанный сиянием фарфор, И золотой, и разноцветный, всюду — На чашках белых тоненьких – узор... Я – как в раю, – такая в сердце сладость И чистота, и неземная радость. LXIV Той радостью душа еще полна, Когда проснусь, бывало: я беспечен И тих весь день под обаяньем сна. Хотя для сердца памятен и вечен, Как молодость, как первая весна, — О, милый сон, ты был недолговечен И в темные порочные года Уже не повторялся никогда. LХV Я полюбил Эмара, Жюля Верна, И Робинзон в те дни был мой кумир. Я темными колодцами – безмерна Их глубина – сходил в подземный мир, И быстрота была неимоверна, Когда помчался в бомбе чрез эфир Я на луну; мечтой любимой стали Мне корабли подводные из стали. LXVI Я находил в елагинских полях Пустынные и дикие Пампасы; Блуждал – в приюте воробьев – в кустах Черемухи, как Немо, Гаттерасы Иль Робинзоны в девственных лесах. Я ждал порой меж тощих пальм террасы Среди безумных и блаженных игр, Что промелькнет гиппопотам иль тигр. LXVII Я не забуду в темном переплете Разорванных библиотечных книг. Фантазия в младенческом полете Не ведала покоя ни на миг: Я жил в волненье вечном и заботе, — Мне в каждой яме чудился тайник И ход подземный в глубине сарая. Как я мечтал, дрожа и замирая, LXVIII Как жаждал я открытья новых стран! Готов принять был дачников семейных За краснокожих, пруд – за океан, И часто, полный грез благоговейных, Заглядывал в таинственный чулан С осколками горшков оранжерейных, И, на чердак зайдя иль сеновал, Америку, казалось, открывал. LXIX Я с братьями ходить любил по крыше, Чтоб сапогами не греметь, – в чулках. Я в ужасе просил их: «Тише, тише, — Амалия Христьяновна!..» В ушах Был ветра свист, и мне хотелось выше. У спутников на лицах видел страх, — Но сам душою, страху недоступной, Я наслаждался волею преступной. LXX За погребом был гладкий, как стекло, И сонный пруд; на нем плескались утки; Плакучей ивы старое дупло, Где свесились корнями незабудки, Потопленное, мохом обросло; Играют в тине желтые малютки — Семья утят, и чертит легкий круг По влаге быстрый водяной паук. LXXI Я с книгой так садился меж ветвями, Чтоб за спиной конюшни были, дом И клумбы, мне противные, с цветами, И, видя только чащу ив кругом И дремлющую воду под ногами, Воображал себя в лесу глухом: Так страстно мне хотелось, чтобы диким Был Божий мир, пустынным и великим. LXXII И, каждой смелой веткой дорожа, Я возмущался, что по глупой моде Акации стригут или, служа Казенному обычаю в природе, — Метут в лесу тропинки сторожа. Стремясь туда, где нет людей, к свободе, — Прибив доску меж двух ветвей к сосне, Я гнездышко устроил в вышине. |
