XLIV Бывало, с горстью лакомых конфет, С растрепанным арабских сказок томом Садился я туда, где ярче свет Знакомой лампы на столе знакомом, И большего, казалось, счастья нет, Чем шоколад с благоуханным ромом. Был сумерек уютный тихий час; В стекле шумел голубоватый газ. XLV Я до сих пор люблю, Шехеразада, Твоих султанов, евнухов и жен, Скитаньями волшебными Синдбада И лампой Алладиновой пленен. Порой – увы! – среди чудес Багдада Я, лакомством и книгой увлечен, Мать забывал, как забывают дети, — Как будто не было ее на свете, XLVI И только в горе вспоминал опять. Из Ревеля почтенная старушка Умела так хозяйством управлять, Чтоб лишняя не тратилась полушка: Случится ль детям что-нибудь сломать, В буфете ль чая пропадет осьмушка, — Она весь дом бранила без конца, Предвидя строгий выговор отца. XLVII Я помню туфли, темные капоты, Седые букли, круглые очки, Чепец, морщины, полные заботы, И ночью трепет старческой руки, Когда она записывала счеты И все твердила: «Рубль за башмаки... Картофель десять, масло три копейки...» И цифру к цифре ставила в линейки. XLVIII Старушки тень я видел на стене Огромную, поднять не смея взгляда: И магией порой казались мне Все эти банки, шпильки и помада, Щипцы на свечке в трепетном огне, — От них знакомый едкий запах чада: Она седую жиденькую прядь Привыкла на ночь в букли завивать. XLIX До старости была она кокеткой: И, сморщившись давно и пожелтев, — Хотя у нас бывали гости редко, — С лукавством трогательным старых дев Шиньон свой древний, с новой черной сеткой, На голову дрожащую надев, Еще пришпилит красненькую ленту, И как бедняжка рада комплименту! L Душа моя печальна и светла, И жалко мне моей старушки дряхлой. Священна жизнь, хотя бы то была Невидимая жизнь былинки чахлой. Мы любим, славя громкие дела, Чтоб от людей великих кровью пахло, — Но подвиг есть и в серых скучных днях, В невидимых презренных мелочах. LI Старушки взгляд всегда был жив и зорок: К нам девушкой молоденькой вошла И поседела, сгорбилась, лет сорок С детьми возилась, жизнь им отдала. Ей каждый грош чужой был свят и дорог... Амалии Христьяновне – хвала: Она свершила подвиг без награды, Как мало в жизни было ей отрады! LII Как много скуки, горестных минут, Людских обид, и холода, и злости! И вот она забыта, и гниют В неведомой могиле на погосте, Найдя последний отдых и приют, Измученные старческие кости... Как по земле – теней людских тьмы тем, — И ты пришла, – Бог весть куда, зачем... LIII Увы, что значит эта жизнь? Над нею, Как над загадкой темною, стою, Мучительный, чем над судьбой твоею, Герой бессмертный, – душу предаю Вопросам горьким, отвечать не смею... Неведомых героев я пою. Простых людей, о, Муза, помоги мне Восславить миру в сладкозвучном гимне. LIV Да будут же стихи мои полны Гармонией спокойной и унылой. Ничтожество могильной тишины Мгновенный шум великих дел покрыло: Последний будет первым, – все равны. Как то поют, что в древнем Риме было, — В торжественных октавах я пою Амалию Христьяновну мою. LV Старушка Эмма у нее гостила В очках и тоже в буклях, как сестра. Я помню всех, кого взяла могила, Как будто видел лица их вчера. Амалия Христьяновна любила, С ней наслаждаясь кофием с утра И ревельскими кильками в жестянках, — Посплетничать о кухне и служанках. LVI Был муж ее предобрый старичок В ермолке, с трубкой; кофту, вместо шубы, Он надевал и длинный сюртучок, С улыбкой детской морщил рот беззубый. Пусть мелочи ненужных этих строк Осудит век наш деловой и грубый, — Но я люблю на прозе давних лет Поэзии вечерний полусвет... LVII На Островах мы лето проводили: Вокруг дворца я помню древний сад, Куда гулять мы с нянею ходили, — Оранжереи, клумбы и фасад Дух флигелей в казенном важном стиле, Дорических колонн высокий ряд, Террасу, двор и палисадник тощий, И жидкие елагинские рощи. LVIII Там детскую почувствовал любовь Я к нашей бедной северной природе. Я с прошлогодней ласточкою вновь Здоровался и бегал на свободе, И с радостным волнением морковь И огурцы сажал на огороде, Ходил с тяжелой лейкою на пруд: Блаженством новым мне казался труд. |
