XL Сергей любил – надолго ль – все равно; Он говорил так сильно и умно, Такою музыкой и вдохновеньем Все было в речи пламенной полно, Что даже Веру сладостным волненьем Он заразил; она гордилась им, А кем гордятся, тот почти любим. XLI
Но на другое утро он в постели Припомнил все... И вдруг вскочил Сергей: «Да я в любви признался... в самом деле... Вот глупость-то!» В дали грядущих дней Он прозревал твой факел, Гименей, Уж перед ним мелькал халат супруга... И разлюбил он Веру от испуга. XLII Так вечером (предупреждаю вас, Для глупостей весьма удобный час) Отважен ум, душа кипит страстями, Но глянет утро бледное на нас Холодными и строгими очами, — Мы потухаем, мы полны стыдом Перед его насмешливым судом. XLIII В тот вечер на балу она была. Забелин Веру не узнал сначала: Как эта ясность милого чела Нежданной, дерзкой прелестью дышала! Она ему чужда и весела, И с видом легкомысленно-беспечным Кокетничать готова с первым встречным. XLIV Она задела кружевом его... Сергей был в бешенстве: «Нет, каково! Прошла – и хоть бы взором подарила! Как будто бы меж нами ничего И не было!» В нем гордость говорила Сильней любви. Угрюмый на балу, Нахмурив брови, он сидел в углу. XLV «Постой же, – думал, – глупенькой девчонке Я отомщу!» Не прав был наш герой: В ней резвая веселость, как в ребенке, Была избытком жизни молодой; Но он не мог бы, мелочный и злой, — Так ум его тщеславье ослепило, — Понять, как это плотское в ней мило. XLVI Чтоб слабой воле разумом помочь, Он рассуждает: «Прочь отсюда, прочь! Какая пошлость!» Но зачем без муки Не в силах он припомнить, как в ту ночь Любил ее? Зачем же о разлуке Так больно думать? Или с гневом вновь Воскресла в нем угасшая любовь? XLVII Они сидели в парке утром рано. Он наставленья, важный вид храня, Читал ей: «Вы не любите меня; Но я не понимаю цель обмана... К чему? Ужель кокетство? Здесь ни дня Я не пробуду; жалкую победу Оставив вам, я завтра же уеду». XLVIII Она в ответ: «Недобрый вы!» В тоске Поникла головой и замолчала, Лишь зонтиком чертила на песке. Слезинка на конце ресниц блистала, Как дождевая капля на цветке. «И уезжайте, пусть я, пусть такая, Кокетка, нехорошая и злая, XLIX Одна останусь... что ж, и все равно, И пусть одна, – мне никого не надо; Я – лгунья, гадкая – и очень рада!» И слезы, накипевшие давно, Дрожали в голосе; потрясено Все существо обидой нестерпимой... А он... он встал, глухой, неумолимый. L «Прощайте». И мертва и холодна, Непобедимой гордости полна, С презрительной улыбкой – как ни больно — Хотела руку протянуть она... «И вам меня не жaлко?» – вдруг невольно У Веры вырвалось… и он упал Пред ней и молча, горько зарыдал. LI Когда уйти хотел он, полюбила Она его, быть может, в первый раз. Так недоступное для женщин мило, Так сердцу дорого в последний час Разлуки то, что покидает нас. Счастливым быть одно страданье учит; Мы любим тех, кто нас сильнее мучит. LII Он говорил, послушен, робок, тих: «Я помню, как сердился; вдруг увидел Я ваши ручки, – гнев в душе затих, И я почувствовал, что вас обидел, Что я жесток, когда взглянул на них. Как не любить мне этих ручек бедных, Почти что детских, тоненьких и бледных!.. LIII Но Вера не глядела на него, Стыдливая от счастья своего, С улыбкой утомленной и спокойной. Он ей твердил: «Прости мне!» – «Ничего, Уж я простила…» Тополь нежный, стройный Листвой в лазури утренней звенел, Как будто песнь любви над ними пел. LIV «Вчера, – промолвил он, – как это странно, Вчера мне горько было не любить, А между тем не мог я победить В душе какой-то радости нежданной, Что нет любви, что стало легче жить, Что вновь свободен я, как птица в поле... Я рад был одиночеству и воле. LV Себя мы слишком любим; не хотим Иной любви, боимся, как недуга... Но если мы тщеславья не смирим, Но если только оттолкнем друг друга, Потом всю жизнь себе мы не простим. Кто много любит, тот страдает много; Верь, это крест, нам посланный от Бога». |
