1886 Поэмы и легенды Протопоп Аввакум I Свят Христос был тих и кроток <…> Горе вам, Никониане! Вы глумитесь над Христом, — Утверждаете вы церковь пыткой, плахой да кнутом! …………………………………………………………. Горе вам: полна слезами и стенаньями полна Опозоренная вами наша бедная страна. Но Господь за угнетенных в гневе праведном восстал, И прольется над землею Божьей ярости фиал. Нашу светлую Россию отдал дьяволу Господь: Пусть же выкупят отчизну наши кости, кровь и плоть. Знайте нас, Никониане! Мир погибший мы спасем; Мы столетние вериги на плечах своих несем. За Христа – в огонь и пытку!.. Братья, надо пострадать За отчизну дорогую, за поруганную мать! II
Укрепи меня, о, Боже, на великую борьбу, И пошли мне мощь Самсона, недостойному рабу... Как в пустыне вопиющий, я на торжищах взывал И в палатах, и в лачугах сильных мира обличал. Помню, помню дни гоненья: вот в цепях меня ведут К нечестивому синклиту, как разбойника, на суд. Сорок мудрых иереев издевались надо мной. И разжегся дух мой гневом – поднял крест я над главой И в лицо злодеям плюнул, и, как зайцы по кустам, Всё антихристово войско разбежалось по углам. «Будьте прокляты! – я крикнул, – вам позор из рода в род: Задушили правду Божью, погубили вы народ!» Но стрельцов они позвали, ополчились на меня. Речи полны дикой брани, очи – лютого огня. И как волки обступили, кулаками мне грозят: «Еретик нас обесчестил, на костер его!» – кричат. То не бесы мчатся с криком чрез болото и пустырь, — Чернецы везут расстригу Аввакума в монастырь. Привезли меня в Андроньев, – тут и бросили в тюрьму, Как скотину, без соломы – прямо в холод, смрад и тьму. Там, глубоко под землею, в этой сумрачной норе, Думал с завистью я, грешный, о собачьей конуре. III Я три дня лежал без пищи, – наступал четвертый день... Был то сон, или виденье, – я не ведаю... Сквозь тень — Вижу, двери отворились, и волною хлынул свет, Кто-то чудный мне явился, в ризы белые одет. Он принес коврижку хлеба, он мне дал немного щец: «На, Петрович, ешь, родимый!» – и любовно, как отец, Смотрит в очи, тихо пальцы он кладет мне на чело, И руки прикосновенье братски-нежно и тепло. И счастливый, и дрожащий, я припал к его ногам, И края святой одежды прижимал к моим устам. И шептал я, как безумный: «Дай мне муки претерпеть, Свет-Христос, родной, желанный, – за Тебя бы умереть!..» IV Это было на Устюге: раз – я помню – ввечеру Старца божьего Кирилла привели мне в конуру. С ним в тюрьме я прожил месяц; был он праведник душой, Но безумным притворялся, полон ревности святой. Всё-то пляшет и смеется, всё вполголоса поет, И, качаясь, вместо бубнов, кандалами мерно бьет; День юродствует, а ночью на молитве он стоит, И горячими слезами цепи мученик кропит. Я любил его; он тяжким был недугом одержим. Бедный друг! Как за ребенком, я ухаживал за ним. Он страдать умел так кротко: весь в жару изнемогал, Но с пылающего тела власяницы не снимал. Я печальный голос брата до сих пор забыть не мог: «Дай мне пить!» – бывало скажет; взор – так нежен и глубок. На руках моих он умер; безмятежно и светло, Как у спящего младенца, было мертвое чело. И покойника, прощаясь, я в уста поцеловал: Спи, Кириллушка, сердечный, спи, – ты много пострадал. Над твоей могилой тихой херувимы сторожат; Спи же, друг, легко и сладко, отдохни, усталый брат! V В конуре моей подземной я покинут был опять Целым миром. Даже время перестал я различать. Поглупел совсем от горя: день и ночь в углу сидишь, Да замерзшими ногами в землю до крови стучишь. Если ж солнце в щель заглянет и блеснет на кирпиче, И закружатся пылинки в золотом его луче, — Я смотрел, как паутина сеткой радужной горит, И паук летунью-мошку терпеливо сторожит. На заре я слушал часто, ухо к щели приложив, Как в лазури крик касаток беззаботен и счастлив. Сердцу воля вспоминалась, шум деревьев, небеса, И далекая деревня, и родимые леса. Всё прошедшее всплывало в темной памяти моей, Как обломки над пучиной от разбитых кораблей. Помню церковь, летний вечер; из далекого села Молодая прихожанка исповедаться пришла. Помню тонкие ресницы, помню бледное лицо И кудрей на грудь упавших темно-русое кольцо… Пахло сеном и гречихой из открытого окна, И душа была безумной, страстной негою полна… Над Евангельем три свечки я с молитвой засветил И, в огне сжигая руку, пламень в сердце потушил. Но зачем же я припомнил здесь, в тюрьме, чрез столько лет Этот летний тихий вечер, этот робкий полусвет? Был и я когда-то молод; да, и мне хотелось жить, Как и всем, хотелось счастья, сердце жаждало любить. А теперь… я – труп в могиле! Но безумно рвется грудь Перед смертью на свободе только раз еще вздохнуть. |
