XXIX В суровом доме, мрачном, как могила, Во мне лишь ты, родимая, спасла Живую душу, и святая сила Твоей любви от холода и зла, От гибели ребенка защитила; Ты ангелом-хранителем была, Многострадальной нежностью твоею Мне все дано, что в жизни я имею. ХХХ Отец сердился, вредным баловством Считал любовь; бывало, ты украдкой Меня спешила осенить крестом, Склонясь в лампадном свете над кроваткой, И засыпал я безмятежным сном При шепоте твоей молитвы сладкой, Но чувствовал сквозь поцелуй любви Я жалобы безмолвные твои. ХХХI Однажды денег взяв Бог весть откуда, Она тайком осмелилась купить Игрушку мне, чудесного верблюда; Отец увидел, стал ее бранить. Внутри была бисквитов сладких груда: И жадности не мог я победить, — За мать страдая, молча, – как убитый, — Я с горькими слезами ел бисквиты. ХХХII Когда на службе был отец с утра, Мать в кабинет за стол меня пускала. Я помню дел казенных нумера, Сургуч, портрет старинный генерала, Из хризолита ручку для пера, Из камня цвета млечного опала Коробочку для марок, нож, бювар, Карандаши и ящик для сигар: XXXIII Предметы жадных, робких наслаждений!.. Но как-то раз я рукавом свалил Чернильницу с головкою оленьей: Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил (Что мне казалось верхом преступлений) Зеленое сукно поток чернил. Вдруг – голоса, шаги отца в передней; Вот, думаю, пришел мой час последний. XXXIV Я убежал, чтоб грозного лица Не увидать; и начались упреки, Неумолимый гневный крик отца, На трату денег вечные намеки, И оправданья мамы без конца. Я понимал, что грубы и жестоки Его слова, и слышал я мольбы, Усилия беспомощной борьбы... XXXV В них – долгих лет покорная усталость — Хотя бы мог я розог ожидать, — Лишь простоял в углу за эту шалость: Спасла меня заступничеством мать. Я чувствовал мучительную жалость, Семейных драм не в силах угадать, — За маму, тихий и покорный с виду, Я затаил в душе моей обиду. XXXVI И с нею вместе я жалел себя: Под одеялом спрятавшись в кроватке, Молился я, родная, за тебя, Твой поцелуй в бреду и лихорадке, Твое дыханье чувствовал, любя: Так жгучие те слезы были сладки, Что, все прощая, думал об отце Я с радостной улыбкой на лице. XXXVII Он не чины, не ордена, не ленты Наградою трудов своих считал: В невидимо растущие проценты, В незыблемый и вечный капитал, В святыню денежных бумаг и ренты, Как в добродетель, веру он питал, Хотя и не был скуп, но слишком долго Для денег портил жизнь из чувства долга. XXXVIII Чиновник с детства до седых волос, Житейский ум, суровый и негибкий, Не думая о счастье, молча нес Он бремя скучной жизни без улыбки, Без малодушья, ропота и слез, Не ведая ни страсти, ни ошибки. И добродетельная жизнь была — Как в серых мутных окнах – дождь и мгла. XXXIX Кругом в семье царила безмятежность: Детей обилье – Божья благодать, — Приличная супружеская нежность. За нас отец готов был жизнь отдать... Но, вечных мук предвидя неизбежность, Уже давно им покорилась мать: В хозяйстве, в кухне, в детской мелочами Ее он мучил целыми годами. XL Без горечи не проходило дня. Но с мужеством отчаянья, ревниво, Последний в жизни уголок храня, То хитростью, то лаской боязливой, Она с отцом боролась за меня. Он уступал с враждою молчаливой, Но дружба наша крепла, и вдвоем Мы жили в тихом уголке своем. XLI С ним долгий путь она прошла недаром: Я помню мамы вечную мигрень, В лице уже больном, хотя не старом, Унылую, страдальческую тень... Я целовал ей руки с детским жаром, — Духи я помню, – белую сирень... И пальцы были тонким цветом кожи На руки девственных Мадонн похожи... XLII О, только бы опять увидеть вас И после долгих, долгих дней разлуки Поцеловать еще единый раз, Давно в могиле сложенные руки! Когда придет и мой последний час, — Ужели там, где нет ни зла, ни муки, — Ужель напрасно я, горюя, жду, — Что к вам опять устами припаду? XLIII Отец по службе ездил за границу, На попеченье старой немки дом С детьми покинув; и старушка в Ниццу Писала аккуратно обо всем. Порой от мамы нежную страницу С отцовским кратким деловым письмом И с ящиком конфет мы получали, И забывал я о моей печали. |
