ХV Не тратилось на нас копейки лишней. Коль дети мимо кабинета шли, Как можно незаметней и неслышней Старались проскользнуть; от всех вдали, Хранимые лишь волею Всевышней, Мы в куче десять человек росли, Покинутые немке и природе, Как овощи в забытом огороде. XVI Володя, Саша, Надя... без конца, — И в этом мертвом доме мы друг друга Любили мало; чтоб звонком отца Не потревожить, так же как прислуга, Мы приходили с черного крыльца. А между тем, не ведая досуга, Здоровья не щадя, отец служил И все копил, он все для нас копил. XVII Под бременем запасов гнулись полки В березовых шкапах – меха, фарфор, Белье, игрушки, лакомства для елки. Зайдешь, бывало, в пыльный коридор, Во внутренность шкапов глядишь сквозь щелки, И то, чего не видишь, манит взор, И чувствуешь в восторге молчаливом, То миндалем пахнет, то черносливом. ХVIII Я с ключницей всегда ходить был рад В таинственный подвал, где кладовая. Здесь тоже длинные шкапы стоят; На мрачных сводах – плесень вековая, Мешков с картофелем и банок ряд... Трещит тихонько свечка, догорая, И мышь из-под огромного куля На нас глядит, усами шевеля. XIX И только раз в году на именинах Вся роскошь вдруг являлась на столе. Сидели дамы в пышных кринолинах И старички – ряд лиц, как в полумгле На старомодных, выцветших картинах... И в мараскинном трепетном желе Свеча, приятным пламенем краснея, Мерцала – тонких поваров затея. ХХ Но важный вид гостей пугал меня... Холодных блюд – остатков именинной Трапезы нам хватало на три дня. Все приходило вновь в порядок чинный: Сестра сидела, скучный вид храня, С учительницей музыки в гостиной, — Навстречу ранним пасмурным лучам Был слышен звук однообразных гамм. XXI Унылый знак привычек экономных, — Торжественная мебель – вся в чехлах. Но чудилась мне тайна в нишах темных, В двух гипсовых амурах, в зеркалах, В чуланах низких, в комнатах огромных, — Все навевало непонятный страх; И скучную казенную квартиру Уподоблял я сказочному миру. XXII Мне жития угодников святых Рассказывала няня, как с бесами Они боролись в пустынях глухих. Почтенная старушка в бедном хламе Меж душегреек в сундуках своих Хранила четки, ладонку с мощами И крестика Афонского янтарь. Я узнавал, как люди жили встарь; XXIII Как некое заклятие трикраты Монах над черным камнем произнес И в воздухе рассыпался проклятый, Подобно стае воронов, утес; Я слушал няню, трепетом объятый И любопытством, полный чудных грез, От ужаса я «Отче наш» в кроватке Твердил всю ночь в мерцании лампадки. ХХIV Познал я негу безотчетных грез, Познал я грусть, – чуть вышел из пеленок. Рождало все мучительный вопрос В душе моей; запуганный ребенок, Всегда один, в холодном доме рос Я без любви, угрюмый, как волчонок, Боясь лица и голоса людей, Дичился братьев, бегал от гостей ХХV И ждал чудес в тревоге непрестанной: Порой не мог заснуть и весь дрожал, Все кто-то длинный, длинный и туманный, Чернее мрака в комнате стоял... Мне ужас веял в душу несказанный, И громко звал я няню и кричал. И старшие, вокруг моей постели, То на меня сердились, то жалели. XXVI И лакомств мне давала мать, отец Шутил; его насмешливые речи Я слушал молча, бледный, как мертвец. И приносили в спальню лампы, свечи: «Вон там, в углу... смотрите!..» – Наконец Он исчезал; но жду я новой встречи С Неведомым и знаю, что опять Его пред смертью должен увидать. XXVII С тех пор доныне в бурях и в покое, Бегу ли я в толпу или под сень Дубрав пустынных, – чую роковое Всегда, везде, – и в самый светлый день. То древнее, безумное, ночное Присутствует в душе моей, как тень, Как ужаса непобедимый трепет, Как вещей Парки неотвязный лепет. ХХVIII Но, на прогулку с нянею спеша, В знакомой лавке у Цепного моста Я покупал себе на два гроша Коврижки белой, твердой, как береста, И, утреннею свежестью дыша, Опять на мир смотрел легко и просто; И для меня был счастия венец Малиновый прозрачный леденец. |
