XLVIII И между тем, как цепью бриллиантов Над Невским ряд полночных солнц горел, На улицу с презреньем он глядел, На бедняков, публичных женщин, франтов... «Как я далек от их ничтожных дел!.. Живут, страдают, любят, суетятся, А смерть придет, – как сон они умчатся!..» XLIX
И в шубу он закутался плотней, И сделалось тепло ему от меха, От сладостного внутреннего смеха Над глупой жизнью маленьких людей; Он опьянен был горестью своей, Она ему казалась необъятной: Ведь над собой поплакать так приятно. L Пришел домой, разделся он и лег. Но мучил кашель, голова горела... Потухли грезы. Слаб и одинок, Он ласки жаждал и уснуть не мог. А ночь в глаза так пристально глядела, И, как могильный камень, тяжела, Теперь уж скорбь не шуткою была. LI Ни сладких дум, ни слезь, ни вдохновенья, Ему казалось глупым и смешным, Что он считал великим за мгновенье. Не скептиком, могучим, гордым, злым, Он просто был несчастным и больным, Покинутым ребенком. Одиноки Теперь мы все: таков наш век жестокий! LII Мы думаем, безумцы, лишь о том, Чтоб оградиться от людей наукой, Правами, силой, деньгами, умом... Но в нашем я, ничтожном и пустом, Томимся одиночеством и скукой. Борьба на смерть, – Vae victis! [12]– кровь за кровь, У нас в руках – весь мир! Но где любовь? LIII Железные дороги, телефоны, И Эйфелева башня до небес, — Великий век открытий и чудес!.. А между тем нам как-то скучно... Стоны, Разврат и голод... Жар любви исчез... Вселенную мы знаньем победили, А в сердце... в сердце мрачно, как в могиле. LIV И встал Сергей и к шкафу подошел. Из книг он выбрал «Исповедь» Толстого. Едва страницы первые прочел, Он увидал софизмы, произвол... Но сколько в вас для чувства молодого Знакомой боли и родной тоски, Гектографа заветные листки! LV Сережа думал: «Да, блаженны те, Кто жизнь проводят в тишине, в заботе Об урожае, в сельской простоте, В слиянии с народом и в работе. Но если верить жизни, не мечте, Но если дел искать, не грез, – увидишь сразу В непротивленье злу пустую фразу. LVI LVII Толстой! Надолго ли в тебе угас Сомненья дух мятежный и суровый? Увы, ты мира дряхлого не спас... Как знать, теперь, быть может, веры новой Ты жаждешь сам, невидимо для нас. А веры нет и быть ее не может, И скорбь по ней нам сердце вечно гложет. LVIII Наш век, как ни один из всех веков, Неведомого ищет и томится, От мук изнемогает, пасть готов И вдруг опять из порванных оков Встает непобедимый и стремится... Куда?.. навеки скрыто Божество. Погибнем мы, но не найдем его!» LIX Сидел он долго, долго на постели. Свеча померкла, алый свет играл В замерзших окнах; фабрики гудели; Спешил рабочий; дым из труб вставал; С балов кареты мчались... Замирал Далекий колокол, и сквозь дремоту Столица принималась за работу. LХ Забелин... (но героя моего Я позабыл представить вам, читатель: Забелиным я буду звать его). Поближе из студентов никого Не знал он, кроме Климова. Приятель, Блондин в очках, высокий и худой, Понравился Сереже добротой. LXI Как истинный народник, откровеньем Он «Власть земли» Успенского считал, Не мучился, как наш герой, сомненьем И жизнь не в поэтический кристалл, Но, как работник, трезво созерцал, Был полон нежности, любви и чувства, А между тем не понимал искусства. LXII Зато во всем Забелин до сих пор — Лишь дилетант, а Климов просто, смело И бодро примется за жизнь и дело. Хотя едва не каждый разговор Переходил у них в жестокий спор, Они вполне сошлись, как два контраста, Что в дружбе и любви бывает часто. LХIII
Камин пылает, лампа на столе. Сережа любовался в полумгле, Как угольки просвечивали нежно Сквозь тонкий пепел, и внимал небрежно, С насмешливою думой на челе, А Климов мерил комнату шагами, Курил, кричал, размахивал руками: |
