XXV Борис не лгал, не лицемерил, Он смерть предвидел; но, любя, Как будто чуда ждал, не верил, Еще обманывал себя: В нем страх в борьбе с надеждой тайной... Оставшись раз один случайно, Держась рукой за шкаф, за стол И стены, к зеркалу, пугливо Он, озираясь, подошел, И долго с жадностью пытливой Смотрел, и сам себе чужим Казался. Все, что было с ним, — XXVI Он понял вдруг, и, от испуга Похолодев, с тоской в очах, Печать смертельного недуга Он узнавал в своих чертах... Вдруг Ольга... «Что с тобой?..» В смущеньи Остановилась на мгновенье. Он отвернулся, покраснел. Она прочла в лице больного Весь ужас смерти. Посмотрел Он с недоверием сурово, К постели подошел и лег. Но все ж в очах – немой упрек... XXVII Смутясь, они молчали оба. Она не подымала глаз... Дыханье смерти, – холод гроба Меж них повеял в первый раз. Он с непонятным раздраженьем За каждым взором и движеньем Смущенной Ольги наблюдал, Но близость смерти неизбежной Ловил намеки, избегал Порывов искренности нежной. Был рад, когда нашел предлог И начал ссору, и не мог XXVIII Он победить в душе волненье: «Я от людей давно ушел, Чтоб умереть в уединенье... Вы сами видите: я зол, Жесток и мелочен... Вы правы, — Вы трудитесь для Божьей славы! Я понимаю вашу цель: Вам хочется меня заставить Поверить в Бога. Но ужель И полумертвого оставить Нельзя в покое? Даром сил Не тратьте: я умру, как жил — XXIX Лишь с верой в разум!.. Вы молчите, Но вам притворство не к лицу: Я знаю, к Богу вы хотите Вернуть заблудшую овцу. Подумайте, какая мука, Когда порой вы даже звука Не произносите, – в глазах У вас я мысль о Боге вижу. О, этот детский глупый страх От всей души я ненавижу!.. Прошу вас, уходите прочь, — Вы мне не можете помочь!..» ХХХ Ее в порыве злобы бурной Он с наслажденьем мучил, мстил, Бог весть, за что: «Уйди, мне дурно...» — Он слабым голосом молил. Она в отчаянье уходит, По городу без цели бродит; Светло; но в тусклых фонарях Вечерний газ давно желтеет В прозрачном небе. На ветвях Деревьев гроздьями белеет Пушистый иней: он везде — И у прохожих в бороде, XXXI И на косматой лошаденке, На белокурых волосах Бегущей в лавочку девчонки, На меховых воротниках... Скрипят полозья, мчатся санки. Кипящий сбитень и баранки Разносит мужичок с лицом Замерзшим, в теплых рукавицах. Веселье бодрое кругом — И в звонком воздухе, и в лицах, И в блеск розовых снегов На кровлях сумрачных домов. ХХХII Уж в освещенных магазинах И в окнах лавок овощных Мороз играет на витринах Цветами радуг ледяных. Там – масла сливочного глыба И замороженная рыба, Там зайцы жирные висят. Хозяек опытные взоры Пленяют дичи, поросят И овощей зеленых горы. Лазурь вечерняя темней... И снежных искр, живых огней ХХХIII Как будто полон воздух синий... А в сердце Ольги – тишина. Как посреди немой пустыни — Она в толпе совсем одна, Мертва, бесчувственна... Читает Спокойно вывески, не знает, Куда идет. Казалось ей Такою призрачной, далекой И непонятной жизнь людей. Душа, затихнув, спит глубоко... Но скоро бедная домой Вернулась с прежнею тоской XXXIV И робко подошла к постели: Он бредил, на его щеках Слезинки жалкие блестели... Он с тихою мольбой в устах И с выраженьем детской муки К груди прижал худые руки: «Да где ж она?.. Ведь я люблю... О, как я мог!.. За что обидел Голубку бедную мою... Теперь она ушла... я видел, — Ей было горько... не придет!..» – «Я здесь! – она его зовет, — ХХХV Я здесь, мой милый!..» Он не слышит, Напрасно Ольга обняла Больного; он с усильем дышит... «Она ушла, совсем ушла»... И плачет тихими слезами И долго мутными глазами, Ее не видя, смотрит вдаль. В лице – покорная, немая И безнадежная печаль... Полоска бледно-голубая Светлеет в окнах: первый гул Столицы слышен... Он уснул. |
