LXXXVIII А в прачешной и в кухне был пожар Сияния вечернего: блеснули Ведро, кофейник, яркий самовар, Зрачки кота, дремавшего на стуле, И полымем объятые, как жар, Кругом на полках медные кастрюли; И Лена, вся здоровием дыша, Была в огне заката хороша. LXXXIX
И весело мне было рядом с нею: Под нежным солнцем в тонких завитках Коротеньких волос я видел шею И ямочки на розовых локтях. Хотя любил я сказочную фею, Но эта баба с утюгом в руках, Богиня синьки, мыла и крахмала, Мое воображенье занимала. ХС Зачем ты дал нам две души, Господь? Друг друга ненавидя и страдая, Напрасно в людях спорят дух и плоть, Любовь небесная, любовь земная: Одна другой не может побороть. С Владыкой Тьмы враждует Ангел рая: Кому из них я первенство отдам, Кто победит меня, – не знаю сам. XCI Не смейся же, читатель благосклонный, Что мы с тобой нежданно перешли От прачки Лены с барышней-Мадонной К противоречьям неба и земли: Один закон владеет непреклонный Созвездьями, горящими вдали, С их правильным восходом и закатом И силой, движущей незримый атом. XCII Так сразу я в двух женщин был влюблен: Мне самому казалось это диким... Уже тогда, с младенческих времен, Лукавым духом, Янусом двуликим, Неопытный мой ум был соблазнен, И с этих пор я с ужасом великим Всю жизнь внимал, как с Богом спорит бес, Дух грешной плоти с ангелом небес. XCIII Тот узел Гордиев чей меч разрубит? О, если бы решить я только мог. Кого душа моя сильнее любит, Кто сердцу ближе: Демон или Бог! Их двойственный соблазн меня погубит: Я все еще стою меж двух дорог, И с прачкой Леной борется богиня — С кощунством вечным – вечная святыня. ХСIV Я осенью в тот год увидел Крым: Казался край далекий сном волшебным. Я не из тех, кому приятен дым Отечества, и был всегда целебным Мне путь далекий к небесам иным. Отец мой ехал по делам служебным; Его давно уже молила мать Меня с собой на южный берег взять. XCV Из царства моха, кочек и рябины Перелетел я в дремлющий аул В уютной неге солнечной долины; Мне яркий месяц в очи заглянул; В тиши ночной таинственной пучины Я полюбил многоголосый гул, Смотрел, как в небе серебрится тополь И при луне белеет Севастополь. XCVI Там, где шумят немолчные валы, Где вознеслись над морем великаны — Из черного базальта две скалы, И стелются над пропастью туманы, Где реют с хищным клекотом орлы, Был некогда великий храм Дианы, — Там ныне мрачный и глухой пустырь, А рядом – крест и бедный монастырь. XCVII В обители Георгия Святого Здесь иноки нашли себе приют, Но по ночам на мысе диком снова Колонны храма белого встают — Языческие призраки былого, И волны гимн торжественный поют... Там я бродил, и сердце грустью ныло, А колокол вдали звучал уныло. XCVIII О, боги древности, я чуял вас, Когда в безмолвной и печальной тризне Сюда ваш рой слетал в предзвездный час: Казалось мне, – в иной далекой жизни Я с вами здесь бывал уже не раз И ныне вновь пришел к моей отчизне; С виденьями богов наедине И сладостно, и страшно было мне... XCIХ Обвеян прелестью твоей, Эллада, В какие был я думы погружен, Чему душа была безумно рада, Когда горел полдневный небосклон И волн дышала вечная прохлада На высоте меж греческих колонн Той полукруглой маленькой веранды Над рощами тенистой Ореанды. С Там я любил по целым дням мечтать: В благоуханье мяты и шафрана И в яркости твоей, морская гладь, И в бледной дымке знойного тумана, — Во всей природе южной – благодать Великого языческого Пана. О, древний бог, под сенью рощ твоих Сложил я первый неумелый стих. CI Но долго я скрывал подруги тайной, Стыдливой Музы, нежные грехи: Хромой сонет о бледной розе чайной Восторженной был полон чепухи. Но, музыкою рифм необычайной Я упивался: глупые стихи Казались мне пределом совершенства, И я над ними плакал от блаженства. CII
Я Пушкину бесстыдно подражал, Но, ослеплен туманом романтизма, В «Онегине» я только рифм искал: Нужна была мне сказочная призма — Луна и пурпур зорь, и груды скал; Мятежный Пушкин, полный байронизма И пышных грез, мне нравился тогда, Каким он был в двадцатые года. |
