Однажды утром красивый юноша проходил через тот лес. Ярко светило солнце, птицы пели, прохладный ветерок шелестел в листве; и на сердце у юноши были только радость да довольство. Ему еще никто не попадался навстречу, как вдруг он увидел старую ведьму, которая стояла опустившись на колени и срезала траву серпом. Большой узел травы уж был у нее навязан на спине, да еще рядом стояли две корзинки, полнехоньки дикими грушами и яблоками. «Да как же это, тетушка, скажи, пожалуйста, – спросил у нее юноша, – как же можешь ты все это стащить?» – «Хочешь не хочешь, а тащить должна, господин честной! – отвечала старуха. – Богатым, конечно, это не нужно. А у мужика, знаете ли, есть такое присловье:

А вот, может быть, вы не захотите ли мне помочь? – добавила старуха, видя, что юноша от нее не отходит. – И спина-то у вас пряменькая, и ножки резвенькие, так вам это и нетрудно будет. К тому же и дом-то отсюда недалеко – за горою на полянке. Вы бы в один прыжок там очутиться могли». Юноша почувствовал сострадание к старухе. «Хоть отец мой и не мужик, а богатый граф, но я готов снести ваш узел, чтобы показать, что не одни мужики умеют таскать тяжести». – «Попробуйте, – сказала старуха, – очень вы этим меня обяжете. Оно, конечно, придется вам с часочек пути брести, ну да это для вас сущие пустячки! Кстати, уж и яблоки, и груши захватите с собою». Молодому графу показалось страшновато, когда он подумал об этом «часочке пути»; но старуха уж не выпускала его из рук, взвалила ему узел на спину, а корзины повесила ему на руки… «Видите ли, совсем не тяжело?» – сказала она. «Нет, очень тяжело! – отвечал граф, и на лице его изобразилось страдание. – Твой узел давит так, как будто в нем камни наложены, а эти яблоки и груши – словно свинцовые… Я еле двигаться могу!» Он готов был все с себя сбросить, но старуха этого не допустила. «Смотрите-ка, – сказала она насмешливо, – молодой-то господин того снести не может, что я, старая баба, столько раз на себе таскала. Вот на ласковые-то слова вы все горазды, а как дойдет до дела, так все и на попятный двор… Ну что же вы стали? – продолжала она. – Чего вы медлите? Извольте-ка шагать. Узла с вас никто уже теперь не снимет». Пока он шел по ровному месту, то это еще было выносимо; но когда они пришли к горе, и должны были подниматься, и камни, словно живые, катились из-под его ног, тогда это уж было свыше сил его. Капли пота выступали у него на лбу и, то горячие, то холодные, катились по его спине. «Тетушка, – сказал он, – не могу я дальше идти – я должен немного отдохнуть». – «Нет, – отвечала старуха, – когда дойдешь до места, тогда и отдыхай; а теперь изволь идти вперед. Кто знает, на что это вам может пригодиться?» – «Старуха! Совести у тебя нет!» – сказал граф и хотел сбросить с себя узел, но все усилия его были напрасны: узел так крепко держался на его спине, словно прирос. Как ни вертелся он, как ни крутился, но никак не мог его с себя сбросить. А старуха-то над ним смеялась и попрыгивала вокруг него на своей клюке. «Не извольте гневаться, любезный господин, – сказала она, – ведь вы вот покраснели в лице, как рак печеный! Извольте-ка нести вашу ношу с терпением; ну а когда придем домой, так я не поскуплюсь дать вам на чаёк». Что оставалось ему делать? Он должен был примириться со своей судьбой и терпеливо тащиться вслед за старухой. Она, по-видимому, становилась все проворнее и проворнее, а его тяжесть становилась все тяжелее. И вдруг старуха приостановилась, вспрыгнула наверх узла и преспокойно там уселась; и, несмотря на то что она была суха, как хворостина, а оказалась тяжелее всякой толстой крестьянской девки. Колени у юноши стали дрожать, он стал приостанавливаться, а старуха стала его хлестать то прутом, то крапивой по ногам. С непрерывающимся оханьем поднялся он на гору и наконец добрел до дома старухи, как раз в то время, когда уже готов был упасть. Когда гуси завидели старуху, они стали взмахивать крыльями и вытягивать вперед шеи и бежали к ней навстречу с веселым гоготаньем. Позади стада с хворостиной в руках шагала какая-то пожилая и неуклюжая баба, высокая и здоровенная, но безобразная, как ночь. «Матушка, – обратилась она к старухе, – разве что с вами случилось, что вы так запоздали?» – «Ничуть не бывало, доченька, – возразила ей старуха, – со мною ничего дурного не случилось; напротив, вот этот милый господин взялся даже тащить на себе мою ношу; мало того, когда я устала, он еще и меня взвалил себе на спину. Притом же и дорога ничуть нам не показалась длинной – всю дорогу мы смеялись и шутили». Наконец старуха сползла у него со спины, взяла у него и узел свой, и корзины, посмотрела на него весьма дружелюбно и сказала: «Вот теперь присядьте здесь на скамейку у дверей и отдохните. Вы честно заработали награду за свой труд – и вы ее получите». Потом обратилась к гусятнице и сказала: «Пойди-ка в дом, доченька; неприлично тебе здесь одной оставаться с молодым господином. Не надо масла подливать в огонь… Пожалуй, еще влюбится в тебя». Граф и сам не знал, что ему делать: плакать или смеяться? «Вот сокровище-то, – подумал он, – да будь она даже и на тридцать лет моложе, она бы не могла тронуть моего сердца». Между тем старуха ласкала и гладила своих гусей, как милых деток, и затем вошла в дом со своею дочерью; а юноша растянулся на скамье, под дикой яблоней. В воздухе было тепло и приятно; кругом простиралась зеленая широкая лужайка, усеянная синими и желтыми цветами, а посреди лужайки бежал светлый ручей, сверкая на солнце; и белые гуси двигались тут же взад и вперед либо полоскались в воде. «Тут очень мило, – сказал граф, – но только я так устал, что глаз разомкнуть не могу, дай-ка я посплю немного. Лишь бы только не поднялся ветер и не оторвал бы у меня мои ноги, потому что они у меня размякли, как трут…»

Поспав немного, он был разбужен старухою. «Вставай, – сказала она ему, – ты здесь не можешь оставаться. Правда, тебе от меня таки солоно пришлось, ну а все же ты жив остался… Теперь хочу тебе отдать твою награду; ведь в деньгах и во всяком добре ты не нуждаешься – так вот тебе нечто иное». И сунула ему в руку кружечку, целиком вырезанную из изумруда. «Храни это тщательно, – добавила она, – в этом твое счастье». Граф вскочил на ноги, чувствуя себя опять и сильным, и бодрым, поблагодарил старуху за ее подарок и пустился в путь-дорогу, даже и не подумав оглянуться на красавицу-дочку старухи. Уж он порядочный кусок пути прошел, а все еще издали доносился до него веселый крик гусей.

Граф должен был три дня блуждать по этой глуши, прежде чем из нее выбрался. Затем пришел он в большой город, и так как никто его не знал там, то он и был приведен в королевский замок, где король и королева сидели на троне. Граф опустился на колено, вынул изумрудный сосуд, подаренный ему старухою, и положил его к ногам королевы. Та приказала ему встать и подать себе эту драгоценную безделушку. Но едва только она открыла этот сосуд и в него заглянула, как упала на землю замертво. Графа схватили королевские слуги и собирались вести в темницу; но королева открыла глаза и приказала его освободить. «Все выйдите отсюда вон, – сказала она, – я должна с ним переговорить наедине».

Оставшись наедине с графом, королева стала горько плакать и сказала: «Что мне блеск и почести, меня окружающие, когда я каждое утро пробуждаюсь с печалью и заботами! Три было у меня дочери, и младшая из них была так прекрасна, что весь свет почитал ее за чудо. Бела, как снег, румяна, как зорька, и волосы ее блистали, как лучи солнца. Когда она плакала, из глаз ее не слезы капали, а жемчуг выкатывался и драгоценные камни. Когда ей минуло пятнадцать лет, король призвал всех трех сестер к своему трону. И посмотрели бы вы, как все были поражены, когда вошла моя младшая дочь, словно солнышко на небо выкатилось! Король же сказал им трем: «Дочери милые! Не знаю я, когда настанет мой последний час, но я хочу сегодня же определить, что каждая из вас должна будет получить по смерти моей. Знаю, что все вы меня любите; но которая из вас более любит – той и достанется лучшая доля». И потом добавил: «Не можете ли вы мне выразить словами, насколько каждая из вас меня любит? По вашим речам я ознакомлюсь и с тем, что вы думаете». Тогда старшая сказала: «Люблю отца моего так же, как сладчайший сахар». Другая сказала: «Люблю отца, как самое лучшее из моих платьев». А младшая молчала. Отец и спросил ее: «Ну а ты, любимое мое дитятко, ты как меня любишь?» – «И сама не знаю, – отвечала она, – и даже не могу ни с чем сравнить свою любовь». Но отец настаивал, чтобы она выразилась определеннее. Тогда она сказала наконец: «И самое лучшее блюдо мне без соли невкусно – вот и отца я тоже люблю, как соль!» Услышав это, король пришел в ярость и сказал: «Если ты любишь меня настолько лишь, насколько любишь соль, так и за любовь твою я награжу тебя одною солью». И разделил царство пополам между двумя старшими дочерьми; а младшей приказал навязать на спину мешок с солью, и двое слуг должны были вывести ее в дремучий лес. Мы все за нее просили и молили, – сказала королева, – но гнев короля нельзя было ничем смягчить. Как она, бедняжка, плакала, когда должна была покинуть дом! Вся дорога ее была усеяна тем жемчугом, который у ней из глаз выкатился. Вскоре после того король раскаялся в своем жестокосердии, приказал разыскивать дочь свою во всем лесу; но никто не мог ее найти. Как я подумаю, что ее, может быть, растерзали дикие звери, то не знаю, куда деваться от печали; иногда, впрочем, я утешала себя надеждой, что она еще жива и укрылась где-нибудь в пещере или нашла себе приют у сострадательных людей. Но представьте же себе, что, когда я вскрыла ваш изумрудный сосудец, в нем я увидела жемчужину, такую же точно, какие вместо слез падали из глаз моей дочери, и потому вы можете себе вообразить, как сжалось при этом мое сердце! Скажите, как эта жемчужина попала в ваши руки?»