— Об Александре Блоке, — предложила Истеричка. — Когда он умер? Что написал?

— Ну, о том, что он умер, ничего сказать не могу… — это была правда. Сама я его не видела, но Сашхен недавно хвастался, что тот приходил в РИП и изволил напиться до розовых слоников, в компании с ним и Алексом.

— Хотя бы стихотворение какое-нибудь знаешь? — голос истерички звучал снисходительно и терпеливо.

Она искренне полагала, что унижать учеников — это очень педагогично.

— Девушка пела в церковном хоре, — уверенно сообщила я.

Класс, предвидя нечто интересное, замолчал.

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою…

Истеричка остолбенела. Я её понимаю: привыкла, что дальше улицы, фонаря и аптеки познания одноклассников не идут.

А я всё говорила:

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у царских врат,

Причастный тайнам — плакал ребёнок.

О том, что никто не придёт назад.

Когда стихотворение закончилось, Истеричка сглотнула ком. Глаза у неё были на мокром месте, губы слегка дрожали.

Проняло, — с удовлетворением подумала я. Будет знать, как не в своё дело лезть.

— Этого стихотворения нет в школьной программе, — наконец пролепетала Истеричка. — Оно для тебя слишком взрослое.

И вот тут у меня планка и упала…

— А кто-то дал вам право судить, кто достаточно взрослый, а кто нет?

— Да что ты в этом понимаешь, соплячка! — лицо её пошло красными пятнами. — Да чтобы читать такие стихи, нужно прожить целую жизнь, нужно потерять что-то, испытать разочарование…

— Людмила Вельяминовна, — сказала я с расстановкой. — Вот прямо сейчас я испытываю ОЧЕНЬ ГЛУБОКОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ. От вашего инфантилизма и неспособности понять, где вы ошиблись.

Истеричка задохнулась. Прижала руку к кружавчикам на груди, а потом как завизжит:

— Кукушкина! Немедленно к директору!

В общем, от уроков меня освободили…

Истеричка пожаловалась директору, что я её не уважаю, что пренебрегаю школьной программой, которую лично она, Истеричка, составляла, и самое главное: я, как ребёнок, не имею никакого права обвинять её в незнании детской психологии…

Господи прости, считать учеников девятого класса детьми — это уже слабоумие, честное слово.

Директор вздохнул и тоже закатил глаза.

Я его понимаю: намучился он с этой Истеричкой, почти также, как и я… Старый и мудрый Антон Палыч прекрасно понимал, что пока у Истерички своя «программа», которую в неё вбили в пединституте, разговаривать с ней бесполезно. Вот поработает в школе лет десять — пятнадцать, тогда и увидим.

Мягко улыбнувшись, директор проводил Истеричку к двери, а меня угостил чаем с сушками. А потом написал увольнительную до конца дня.

Я рассудила, что это оно и к лучшему. Пускай учителя отдохнут на свободе. Им от меня и так достаётся.

Выкатившись из школы, я почувствовала себя свободной, как мыш в полёте. Но ненадолго: до вечера далеко, а Сашхен, в арсенале, ждёт меня именно вечером. Домой нельзя: Ави сегодня дома, пишет какой-то доклад, и если я ввалюсь раньше срока, будет температурить.

Так что радовалась я от силы, минуты две. А потом задумалась: как убить время до вечера?

Хотя… всегда можно пойти в РИП. Поспать у неё в подсобке, на диванчике, а потом пообедать чипсами и пепси-колой. А чего?.. Очень калорийно, между прочим. А моему растущему организму любая калория на пользу.

И я уже направила стопы в сторону «Покойся с Миром», но вспомнила о жалобах Геньки на стук и задумалась.

Генька, или Герман Селёдкин — мой друг.

Вообще-то в этой новой школе с друзьями у меня было не айс. Девчонки кучковались отдельно: модные кофточки, модные диеты, модные тиктокеры…

В прошлом году они все, поголовно, были влюблены в какого-то Тёму Барабанова, в этом — в Гарика Сучкова, сутками залипали на его рилсах, ставили лайки и дружно визжали, когда он им отвечал… Хотя слепому ёжику понятно, что отвечает не сам Гарик, а специально настроенный бот — мне это Мишка ещё сто лет назад рассказывал.

Короче, мне с ними было неинтересно.

Но и пацаны были так себе — бегали за этими дурами и тоже в телефонах залипали…

А ещё говорили, что от меня псиной воняет.

На самом деле это была не псина, просто в тот раз мы охотились на анчуток в старом бомбоубежище и помыться перед школой я не успела… А Рамзес всегда хорошо пахнет, если вы понимаете, о чём я.

С Генькой мы тоже не сразу подружились, но как-то за мной в школу пришел Рамзес…

Генька — собачник. Он страстно мечтает завести собаку, желательно — кавказскую овчарку, и даже хвастал, что отец обещал подарить ему щенка… Ага, догонит — и ещё раз подарит. Когда появится.

Жалко мне его: такой большой, а в сказки верит.

Но всё равно: раз Генька мой друг, надо бы проверить, кто у него там стучит.

Вообще-то, это в любом случае надо проверить. Если алкаши — то фиг с ними. А если нет?..

Процедура проверки такова: я должна позвонить Диспетчеру и оставить заявку на проверку аномалии. Диспетчер должен послать разведгруппу, та, буде аномалия обнаружится, вызвать охотников…

Ну да, надо так и сделать. Пускай проверяют. Подумаешь, Генька с бабушкой ещё пару дней не поспят?.. Зато потом охотники придут, и всё зачистят. Вплоть до алкашей.

Пока я рассуждала таким законопослушным образом, ноги сами вынесли меня на Бульвар и потопали к Геньке.

Жил он вместе с бабушкой, в старом доме, что торцом смотрел на Кропоткинский переулок, и идти до него из школы было минут десять.

И уже издалека, от самого парадного, появилась стопроцентная уверенность: это я удачно зашла.

Перед дверью пришлось остановиться.

Сашхен всегда говорил: перед тем, как соваться в логово монстра, проверь: есть ли у тебя, чем его гасить.

Стянув рюкзак, я честно проверила.

Учебники в сторону, айфон в карман и на молнию, а что там у меня на дне?.. Финский нож в чехле, браунинг на шесть патронов и шоколадка. Набор — на все случаи жизни.

Так, а как я внутрь-то попаду?..

Дверь — на магнитном замке, ключа у меня нет. Зато я помню номер Генькиной квартиры… Нажав кнопки, я стала ждать.

— Да-да?.. — голос у Генькиной бабушки молодой. По телефону все думают, что его владелица — девчонка лет двадцати, а не седая старушка в тёплой шали.

— Здравствуйте, МарьВанна, это Маша.

— Маша?.. — в голосе удивление. — Что-нибудь случилось с Германом?

Любит она его до безумия. Дочь её, маманя Генькина, пашет где-то на Севере. Зашибает деньгу — Генька про неё так говорит. О папане, кроме Генькиных же фантастических рассказов, ничего не известно…

— С ним всё ок, МарьВанна. Просто этот лопух тетрадку забыл, с заданием. Вот я и…

— Какое задание? — тон Генькиной бабушки прибрёл иезуитские нотки. Она вообще считала себя страшно проницательной.

— По физике.

— А почему Герман сам не прибежал?

— Он на физре. А у меня справка. Ногу подвернула. Вот он и попросил меня сбегать…

— С подвёрнутой ногой?

Упс…

— Ну, вообще-то не ногу, но на физру всё равно нельзя. Эти дни, понимаете?

Замок на двери щелкнул.

В парадном Присутствие было, как жидкий кисель. Он свисал с перил, с детской коляски в углу парадного, с парочки велосипедов и каких-то ящиков, от которых пахло гнилыми фруктами и мышами.

По мере того, как я поднималась по лестнице, кисель становился гуще. За перила я не держалась — неохота руки пачкать.

Да, а кроссовки потом придётся выбросить — кисель лежал на ступенях большими жирными лужами, не наступить нереально.

Конечно же, кроме меня, кисель никто не видел — на площадку второго этажа выскочил парень лет двадцати, захлопнул стальную плиту двери и насвистывая, поскакал вниз. Пробегая мимо, он дружелюбно подмигнул.

Человек, стопроцентов.

Наши, в смысле, сверхъестественные, как нас называет Сашхен, меня не замечают. Инстинктивно. Потому что я — маг.