В детдоме принимали пищу в большой, разрисованной сценками из «Ну, погоди», столовой. Наверняка здесь будет похоже.

— Что это за место? — спросила Маша, догнав высокую девочку.

Девочка на Машу даже не посмотрела. Она стремительно шагала по широкому тёмному коридору, и приходилось почти бежать, чтобы не отстать.

— А как тебя зовут? — спросила Маша.

И вот тут на лице девочки отразилось хоть какое-то чувство.

Замешательство.

Маша порадовалась, что как-то погуглила это слово. Услышала в телевизоре, и решила узнать, что оно означает.

Теперь она гордилась собой: знания пригодились.

— Меня зовут Эльвира, — неожиданно сказала девочка, когда Маша уже и ждать перестала.

Маша на мгновение прикрыла глаза… Вот непруха-то. Надо же так вляпаться! Эльвира. Просто ужас.

— А я — Эсмеральда, — сказала Маша.

В конце-то концов!

— Тебя зовут новенькая, — равнодушно сказала высокая девочка.

Открыв какую-то дверь, она втолкнула Машу в довольно тесное помещение — почти что будку, два на два метра, и захлопнула дверь.

И сразу Маша услыхала торопливые удаляющиеся шаги…

Значит, кормить всё-таки не будут, — разочарованно подумала Маша.

Села на единственный в комнатке стул и принялась оглядываться.

На столовую это не похоже. Ни стола, ни тарелок, ни других детей… Хотя запах каши усилился настолько, что стал противным. Тревожным каким-то, болезненным.

Маша принялась считать: если она проснулась утром — то есть, следующим утром, после школы… То завтрак был сутки назад.

Ну как завтрак?.. Две печеньки и стакан молока — так переживала за Мишку, что кусок в горло не лез.

Тётка попыталась впихнуть в неё какие-то мюсли из пакетика, но Маша отказалась.

Химия, — говорила тётя Глаша из детдомовской столовой. — Стопроцентов искусственных добавок.

Любви тётки к всяким зёрнышкам, сушеным ягодкам и подозрительным сморщенным фруктам она не одобряла.

На стене, напротив стула, висел плоский телевизор. От нечего делать, Маша принялась его разглядывать, стараясь угадать: покажут что-нибудь интересненькое, или нет.

Сначала экран был пуст. Но вот он вспыхнул, пошел рябью и стал показывать какие-то круги.

Маша оживилась.

Но скоро соскучилась: круги были до жути одинаковыми. Ни погонь, ни стрельбы, ни красивых тётенек в шикарных платьях…

Вместе с изображением в телевизоре что-то ритмично щелкало. Сначала Маше показалось, что это тикают часы — как у них с тёткой дома. Но потом она вспомнила нужное слово: метроном.

Такой стоял в классе пения, его запускали, когда кто-нибудь садился за пианино.

Метроном стучал мерно, усыпляюще, потом в его стук вплёлся более сложный ритм, и принялся рассказывать историю…

Но глаза Маши уже закрылись, руки безвольно свесились вдоль тела. Девочка уснула.

Перенесёмся в другую часть того же здания.

Обычный кабинет, какие бывают у многих директоров заводов или других крупных предприятий.

Шторы, ковёр, мебель — каждая вещь дышит роскошью, большими деньгами.

Только вот… Вещи эти до того не похожи одна на другую, что создаётся впечатление: их подбирали случайным образом. Брали, что понравится и просто стаскивали в этот кабинет, не заботясь, насколько подходят они к тем, что уже есть.

Шторы на окнах были бархатными, одна — малиновой, другая — зелёной. Ковёр на полу — с желто-чёрным восточным орнаментом, стол красного сукна был окружен мягкими стульями с обивкой в синий цветочек…

За столом сидел давешний очкастый, что приходил в школу.

Он смотрел в монитор.

К монитору была подключена камера, передающая изображение из крошечной комнаты.

В комнате, на стуле перед работающим телевизором, спала девочка.

Очкастый со злостью сжал шариковую ручку. И… сломал.

Бросил обломки на стол и сняв очки, устало потёр глаза.

Раздался звонок телефона.

Очкастый вздрогнул, неуверенно посмотрел на экран… А потом вздохнул, поёжился и взял трубку.

— Ну что? — спросил голос в телефоне.

— Ничего, — ответил очкастый. — Она не поддаётся. Как только я начинаю передачу, девочка просто засыпает. Такое иногда бывает, вы же знаете. Если будем продолжать — она может впасть в кому.

— Продолжайте, — приказал голос. — Мне нужен результат.

— Но… — очкастый страдальчески поднял брови.

— У вас трое суток.

Голос сменился тишиной, в которой что-то ритмично щелкало. Очкастый немного послушал ритмичное щелканье, затем положил телефон на стол и заплакал.

Звали очкастого Платоном Федоровичем, и служил он директором частной элитной школы.

Хотя раньше был сотрудником одного секретного НИИ, исследующего паранормальные явления.

Был. Пока не явился этот человек и не поговорил с ним. С тех пор Платон Федорович сильно изменился.

Впрочем, как и вся его жизнь.

Из НИИ пришлось уйти, и теперь он жил здесь, в интернате, вместо со своими подопечными.

Дети обладали странностями, это и был основной критерий отбора. Платон Федорович сам проводил тесты — и в Машиной школе, и в других, разбросанных по всей стране.

Теперь он мог сколько угодно исследовать — ставить любые эксперименты, без всяких ограничений.

И сначала его это обрадовало — когда он работал в НИИ, приходилось соблюдать осторожность, чтобы, не дай бог, не причинить деткам вред.

Сейчас его ничего не сдерживало.

Дети. После пребывания в комнате с телевизором, они становились послушными, тихими и всегда выполняли то, что он им говорит.

Прекрасный исследовательский материал.

Это называлось СЕАНСЫ.

Пришлось разгородить несколько классов на кабинки и оборудовать их плоскими экранами, которые предоставил ТОТ человек.

В экраны вставлялись флэшки с готовыми записями — ничего особенного, просто картинки, которые сопровождались ритмичным стуком.

Дети заходили в эти кабинки, и выходили… послушными.

Не баловались, не дрались — что было особенно приятно.

Но… Иногда Платона Фёдоровича посещали СОМНЕНИЯ.

Нет, на кукол они не походили — ничего такого. В конце концов, они же были живы. Кушали, ходили в туалет, мылись — когда им об этом напоминали.

Но наблюдая за ЭТИМИ детьми, Платон Федорович иногда думал, что делает что-то не то.

Затем являлся ТОТ человек, выстукивал по его рабочему столу пальцами какой-то замысловатый ритм — так делают барабанщики, когда нет палочек под рукой — и всё опять становилось ясным, понятным и главное, ПРАВИЛЬНЫМ.

Они делают одно большое и хорошее дело. Он, Платон Фёдорович, — важное звено этого дела. Которое обязательно должно быть сделано.

И тогда он обретёт счастье. Навсегда.

А пока что Платона Федоровича раздирали чудовищные противоречия: он должен, просто ОБЯЗАН выполнить приказ — сломать новенькую девочку, сделать так, чтобы она ничем не отличалась от остальных.

Но… Он знал, чем это может закончиться. И это было неприятно — самое неприятное, что было в его новой работе.

Платон Фёдорович тяжело вздохнул.

Эксперимент есть эксперимент. Он не мог, не имел права подвести ТОГО человека.

Придётся поработать с девочкой как следует.

Этого хочет ТОТ человек, а значит, хочет и он…

И в этом нет ничего плохого, правда. Она просто станет… послушной. Разве не этого хотят все родители? Чтобы их дети были послушными, не бегали, не кричали, а тихонько сидели и читали книжки.

Придётся изменить частоту передачи, — с этой мыслью Платон Фёдорович поднялся из-за стола и направился к помещениям, где жили дети. — И увеличить время воздействия.

Эксперимент есть эксперимент.

Директор вспомнил последнего мальчика, который на СЕАНСАХ просто засыпал.

Платон Фёдорович делал всё, что мог: менял частоту, увеличивал время воздействия… Но однажды мальчика нашли на полу, в носу и ушах ребёнка запеклась кровь.

Пришлось вызвать охранников, людей в серых халатах. Вот ЭТО и было самым неприятным. Платон Фёдорович ТЕРПЕТЬ не мог, когда эти зомби с пустыми взглядами появлялись в его владениях…