Впечатление усугублялось несколькими наваленными поверх скамеек тюками из полосатых матрацев. В тюках кто-то жалобно выл и громко матерился…

А вокруг стояли дети.

Сжимали крошечные замурзанные кулачки семи-восьмилетние карапузы, воинственно выгибали спинки двенадцатилетние оболтусы, мстительно усмехались прыщавые подростки.

Стояли вперемешку, малыши рядом с долговязыми пятнадцатилетками, девчонки с мальчишками, без чинов и сословий.

Объединяло их одно: мстительный, радостный блеск в глазах и восторженное, вдохновенное выражение розовых пухлых мордашек.

Майор уже бросился к ближнему тюку, подцепил его за край и поволок из огня. Дети встрепенулись. Несколько подростков, поражая сосредоточенностью и слаженностью движений, вцепились в Котова и попытались повалить того не землю. Алекса обступили со всех сторон. Владимир возвышался над кучкой детей, как дядя Стёпа на картинке.

Одному отцу Онуфрию удалось подобраться к самому костру, и он пытался потушить пламя, растаскивая скамейки. Его детишки не трогали…

А меня охватил страх. Я прирос к земле, не в силах пошевелиться, с содроганием думая о том, что придётся сейчас взять себя в руки и пойти туда, в это царство злых деток, которых заколдовал Гамельнский крысолов… Кто бы отобрал у него дудочку?

Господь всемогущий! Что же делать?.. — думал я, лихорадочно вглядываясь в лица, озарённые одной-единственной идеей: отомстить взрослым за все унижения и издевательства, причинённые в жизни. Наконец-то! Наконец-то они могут исполнить свои мечты, отбросить страхи, забыть про вбиваемую ремнём и подзатыльниками дисциплину и оторваться!

Самое главное: я их понимал. Во мне тоже вспыхнуло это чувство бессилия против взрослых, когда знаешь, что ты прав, но доказать ничего не можешь, тебя просто не слушают, не считают нужным, и просто заставляют подчиняться.

Захлестнула ненависть к Алексу. Прав, прав был Чумарь: я — ручной стригой, Шарик на коротком поводке. Вспомнились давние обиды на сержанта Щербака. И наряды вне очереди, и гауптвахта, и тренировки на плацу до потери сознания, до кровавого пота…

В груди стало жарко-жарко, казалось, там угнездился уголёк из костра, он прожег всю одежду, и скоро доберётся до сердца…

Неосознанно я поднял руку, чтобы стряхнуть, вытащить этот уголёк. Пальцы коснулись мешочка ведьмы Настасьи. Он-то и был тем раскалённым угольком, что отвлёк меня от дурных мыслей.

Вытащив его и перекидывая из руки в руку, как горячую картофелину, я устремился к самой большой группе детей, уже повалившей Котова на землю и деловито распинающей его руки и ноги в разные стороны, ухватившись за одежду маленькими, но крепкими ручонками. Майор ругался сквозь зубы и ворочался, как Гулливер среди лилипутов. Осторожно, стараясь никого не задавить.

Детей бить нельзя, — так говорил мой дед, мальчонкой прошедший через войну, через концентрационный лагерь, через голод послевоенных лет и слепой энтузиазм комсомольцев-строителей коммунизма. — Жизнь сама выбьет из них всю придурь, кого-то сделает крепче, кого-то сломает…

Я старался действовать аккуратно. Отлепил от головы майора белокурую девочку, сосредоточенно затыкающую ему рот носовым платочком и зажимающую нос.

На её место тут же присела другая. Мою шею обхватили горящие, как в лихорадке, ладошки и потянули назад…

Зато отец Онуфрий уже разбросал весь костёр. Дымили отдельные балки, испускали удушливую вонь нагретые матрасы, но кажется, никто не пострадал.

Из тюков появлялись встрёпанные потные головы воспитателей. Лица некоторых были исцарапаны до крови, у других измазаны сажей или разрисованы цветными фломастерами…

Батюшка-сержант крестил каждого широкой щепотью и поливал из бутылки святой водой.

Почему он не крестит и не поливает детей?.. Ответ пришел сразу: их было слишком много. Нескольких литровых бутылок не хватит на сотню вертлявых, шустрых и быстроногих душегубов. Зато взрослые, придя в себя, могут оказать существенную помощь.

— Гоните их в озеро, — прокричал батюшка-сержант, выплёскивая остатки святой воды на последнего спасённого из матрасного плена — бородатого мужика лет сорока пяти в хорошем двубортном костюме и некогда белой рубашке.

В озеро… Как это сделать? Их много, и если кому-то придёт в голову спрятаться в лесу — искать можно неделями.

Я поднялся с колен. Несколько детёнышей повисли на шее, упорно не разжимая рук. Я крутанулся на месте, стряхивая их, как медведь охотничьих псов, и побежал от греха подальше к краю поляны.

Дети упрямо потянулись за мной. Они наступали решительно, сосредоточенно, протягивая худые грязные ручки и прожигая огненными взглядами.

Котов, которому удалось перевернуться со спины на живот, полз по-пластунски. Дети покрывали его, как живая шевелящаяся шкура…

Каким-то образом мы все, взрослые, сбились в одну кучу, спина к спине. Вокруг плотным кругом стояли дети и молча смотрели на нас полными ненависти глазами.

— Вот так и подумаешь десять раз: а стоит ли заводить своих? — пробормотал Котов. По лицу, по шее и рукам его текли струйки крови, сочась из множества мелких укусов.

— Если бы здесь был Чумарь, он бы их хоть загипнотизировал, — я вспомнил, какими пустыми и отрешенными были лица селян во время импровизированного концерта.

— Батюшка, может, прочтёте свою знаменитую молитву по изгнанию бесов? — вытирая кровь, выступившую в уголке рта, попросил Алекс.

— Не получится, — вздохнул отец Онуфрий. — Дети ни в Бога, ни в чёрта не верят. Только в себя… Это уж взрослые выбирают, на чью им сторону встать. А ребёнок — существо чистое, непорочное. Душа его прозрачна, аки небушко на рассвете, тучами не обезображенное… Только святая вода и поможет.

— Так вы цельное озеро благословить хотите? — восхищенно выдохнул Котов.

— Всё не всё, — пожал могучими плечами батюшка-сержант. — Но прибрежную часть смогу однозначно. По-другому отроков не спасти.

Я бросил взгляд на этих чистых душой детишек и содрогнулся. Ситуация казалась патовой: не бросаться же на них с кулаками.

— Возьмём винтовки новые, на штык флажки. И с песнею в стрелковые пойдём кружки!

Голос Владимира разнёсся над поляной, как рык Левитана из громкоговорителя. Детишки начали вздрагивать, шмыгать носиками и тереть кулачками глаза.

— Раз два! Все в ряд! Впе-ред от-ряд! — он протолкался сквозь толпу взрослых и встал перед детьми по стойке смирно. Зажатый в руке молот только придавал внушительности и властности его монументальной фигуре. — ША-ГАЙ КРУ-ЧЕ! ЦЕЛЬ-СЯ ЛУЧ-ШЕ!

Владимир принялся отмахивать рукой и шагать в ритм стихам.

Я не верил глазам, но дети, дружно построившись в колонну, начали копировать его движения, маршировать и повторять слова.

— Блестят винтовки новые, на них флажки. Мы с песнею в стрелковые идём кружки! РАЗ-ДВА! ПОД-РЯД! ША-ГАЙ ОТ-РЯД!

И они пошли. Мальчишки, девчонки, высокие подростки и пузатая мелочь…

Отец Онуфрий, не растерявшись, пристроился в голову колонны, сразу за Владимиром. Мы, все остальные, потянулись в арьергард.

— Прямо крёстный ход какой-то, — буркнул кто-то из освобождённых вожатых.

…Когда мокрые дрожащие дети выходили из озера, их принимали в пушистые купальные простыни очухавшиеся вожатые и воспитатели.

Бородач в костюме, оказавшийся директором, вполне разумно распоряжался. Отправил поваров спешно готовить горячий завтрак, несколькими точными словами успокоил истерику молоденькой медсестрички, сторожа и физрука послал прочесать окрестности: вдруг кто-то из детей заплутал в суматохе или потерялся…

К присутствию батюшки он отнёсся не слишком благосклонно, тихо и вежливо отчитав его за самовольную организацию водных процедур на рассвете. Зато к корочкам майора Котова отнёсся с величайшим почтением.

Инцидент поручили объяснять Алексу. Тот почесал в затылке, посмотрел в чистое голубое небо и выдал историю о затерянной в лесах, ещё во время войны, галлюциногенной бомбе.

Основа у этого сюжета была. Каждое лето к берегам Ладожского озера стекались волонтёры и чёрные археологи: одни — поискать именные знаки и братские могилы, другие — разжиться немецкими кортиками и золотыми зубами…