Инок Софроний шел, ни на кого не глядя, заложив руки в рукава широкой рясы. Монахи перед ним расступались. Удивили угрюмые взгляды, которые бросали на паренька пожилые бородатые дядьки. При виде меня многие крестились.

В спину долетал лёгкий, как пёрышко, шепот: «спаси и сохрани»… Уж не знаю, за себя монахи просили, или за мою грешную душу, а только мне стало легче. По крайней мере, «стригоем поганым» не ругались — и на том спасибо.

Обойдя здание монастыря кругом — выстроено оно было, как и многие церковные постройки, в форме креста — инок подвёл меня к подножию колокольни, одинокий шпиль которой соперничал с острыми верхушками елей.

Когда обходили здание, взгляд зацепился за высокую чёрную фигуру. Она стояла на фоне белого камня в рост человека, рядом с одинокой сосной. В первый миг я принял фигуру за морок, или призрака. Но когда подошли ближе, оказалось, что это человек. Глубокий старик. Длинные седые волосы смешиваются с такой же бородой, руки спрятаны в рукава рясы. Глаза у старика были совершенно белыми, без всяких признаков радужки. И всё равно казалось, что он меня видит…

— Это старец Нестор, — словно бы смутившись, быстро проговорил инок и потащил меня дальше.

Что характерно: пока не завернули за угол, я чувствовал спиной недобрый тяжелый взгляд…

Колокольня была каменная, и только на самом её верху размещалась деревянная, открытая всем ветрам надстройка.

Чувствовал я себя уже совсем хреново. Казалось, что сами кости напоены жаром, и вот-вот начнут потрескивать и пускать искры.

— Закрой глаза, — приказал инок.

Не думая, я подчинился, и невольно ахнул. Плетения заклинаний здесь были особенно густыми, мы буквально купались в них по самую шею. Виделись они всё так же: раскалённой колючей проволокой, исходящей из колокольни в разные стороны.

— Поднимемся, — предложил Софроний, я не стал сопротивляться. Хуже, чем сейчас, быть уже не могло — во всяком случае, я искренне на это надеялся.

Внутри белых стен было тихо, сумрачно и немного пыльно. Вверх уходила винтовая лестница, установленная вокруг центрального столба. На самом деле, сооружение было довольно просторным: центральный столб состоял из поставленных одна на другую комнатушек, или келий — в них виднелись каменные топчаны, тусклые образа на стенах и узенькие окошки, которые смотрели не на улицу, а внутрь башни. Бойницы, — понял я. — Если на лестницу ступит враг, те кто забаррикадируются в кельях, смогут отстреливаться сквозь бойницы…

— Вот здесь я и живу, — махнул рукой на одну из келий Софроний. Кроме каменного ложа, в комнатке стоял массивный табурет, на котором стопкой лежало несколько книг. Ещё с десяток ютились на узкой полочке, приколоченной к стене. — Отец Кондратий, памятуя о моём пристрастии к учёбе, разрешил держать библиотеку и учить деревенских ребятишек — тех, кто сами изъявят желание…

Я вспомнил деревенского оборотня.

— Так это ты Гришке Плиния подсунул?

— У него аналитический склад ума. Его развивать надо, а вместо этого… — парень дёрнул острым носом и отвернулся.

Мы вновь начали подниматься. Ступени были основательные, широкие, хотя идти приходилось гуськом: места между стеной колокольни и внутренней башней было довольно мало — на одного человека.

С каждой ступенькой мне становилось легче дышать. Боль уходила, утихала, словно угли залили прохладной водой. Время от времени я закрывал глаза, чтобы увидеть плетения силы, и с удивлением понимал, что башня словно купается в этой энергии, сами стены пропитаны ею. Вера монахов истекала из каждой каменной поры, из всех щелей, струилась вниз по ступеням, как ручей — и она больше не жалила.

— Что случилось? — спросил я, когда мы с иноком остановились перед выходом на деревянную площадку. Я уже слышал пение ветра, и негромкое поскрипывание деревянных досок под его напором.

— Тебе приходилось обжечь палец, и сунув ожог под горячую воду, пережить взрыв дичайшей боли, а затем — полное онемение?

— Думаешь, у меня произошла адаптация?

— Что-то вроде того. Подойдя к центру силы, ты должен был или сломаться, сгореть, или привыкнуть.

— Это ты сам придумал? — вдруг меня снова охватило раздражение. Как он смел решать, жить мне или умереть?

— Я был уверен, что ты справишься.

Казалось, сейчас Софроний протянет руку и покровительственно похлопает меня по плечу. Но он всего лишь распахнул дверь на открытую площадку.

Сначала я обомлел от ветра и простора. Остров был, как на ладони — пушистая меховая шапка посреди гладкой водной глади. Мне представился стеклянный голубой шар, где сверху — небо, а снизу — вода, а в центре, на крошечном пятачке — мы с Софронием…

Я не сразу понял, что мы не одни.

Площадка на вершине колокольни имела восьмиугольную форму. Никаких колоколов здесь, правда, не было, зато в каждом из восьми углов, на низком стульчике, сидели монахи.

Совсем, как в Клетке… — пронеслось в голове.

На коленях у монахов лежали толстые талмуды, исписанные, по-моему, церковнославянской вязью. Губы шевелились, глаза не отрываясь бегали по буквицам, а пальцы жили своей собственной, отдельной жизнью.

Здесь мне даже глаз прикрывать не потребовалось, чтобы увидеть, как та самая огненная колючая проволока выходит из-под пальцев читающих…

— Что это? — спросил я шепотом у инока.

— Можешь говорить нормально. Они всё равно ничего не слышат, — инок прошел меж двух монахов и выглянул наружу, перегнувшись через резные перильца.

И правда: монахи — старый и седой, как дед Мороз, а другой совсем пацан, такой же, как Софроний — даже не пошевелились.

— Это транс, — сказал инок, глядя вдаль, на что-то, видимое ему одному. — Они читают Псалтирь.

Каждый экземпляр — раритет, написанный от руки, — определил я. — На вид — очень древние.

— Они хранят остров от древнего зла, — теперь догадка казалась очевидной. — Их плетения… Они не дают злу вырваться на волю.

— Моя смена начнётся с заходом солнца, — кивнул Софроний. — Длится она двенадцать часов, без перерывов на обед, чай и туалет. Это похоже на сон, в котором ты всё равно устаёшь, словно и не спишь вовсе. И всё, что там, во сне, происходит — случается и наяву, но только с тобой одним.

Сразу вспомнились навки, бой с василиском и утопленники.

— Я знаю, о чём ты говоришь.

— Я знаю, что ты знаешь, — криво улыбнулся инок. — Иначе я бы тебя сюда не привёл, — отвернувшись к горизонту, он продолжил: — Мне кажется, я здесь уже десять лет. Жизнь — не жизнь, а одно лишь служение.

— Кажется? — переспросил я.

— На самом деле — два года, — инок смотрел на озеро так, словно испытывал отвращение.

— И у меня тоже самое, — я подошел к самым перилам. От высоты и простора невольно закружилась голова. — Шеф говорит, что мы прибыли вчера, а по моим ощущениям прошло дня три, или четыре…

— Просто для нас время течёт по-другому. Всё дело в ключевых точках. Для меня это — келья. Просыпаюсь к заутрене, вечером — смена. И так — каждый день. А как у тебя?

— Спальня в тереме. Каждый раз меня будит семнадцатилетняя девчонка.

— Хорошенькая?

— Не без того.

— Значит, тебе повезло больше, чем мне.

Инок отлепился от перил и пошел к двери на лестницу. Взглядом позвал меня…

— А ты тоже сражаешься с чудовищами? — спросил я, спускаясь за ним.

— В-основном, с бумажными, — чернец передёрнул плечами.

— Это что? Ловушка? Подстава такая? Ловят людей и заставляют крутиться в этой временной петле?

— Это дар, — отрезал инок. — Ему нельзя сопротивляться.

— Но ты можешь уйти, — сказал я в спину Софронию. — Сесть на пароход и вырваться из этой петли…

— Наверное, — чернец пожал тощими плечиками. — Только какой смысл?

— Вот ты где! — как только мы с иноком вышли из колокольни, на меня, как коршун, налетел Алекс. — Ищу тебя, ищу. Думал уже пепел веничком собирать…

— Всё в порядке, — сдержанно ответил я.

Значит, шеф обо мне беспокоился, — мысль была не лишена приятности. — Но всё равно без малейшего сомнения привёз сюда, на святую землю…