— Начнут подъезжать завтра с утра, полагаю, — ответил Николас Атталь. Он сидел за столом и читал что-то по работе.

— Почему же так долго? Не могу дождаться карнавала.

— Так любите наряжаться? — смеясь, спросила Мэри Атталь. Она вышивала.

— Нет, я же не ребенок! — воскликнул он, а затем произнес медленно и много тише: — Мне нравится угадывать людей под костюмами.

— И часто получается? — спросила Мэри.

— Довольно-таки. Под маской можно спрятать лицо, но не самого человека. А кем будете вы? Нарядитесь мумией? Оборотнем? Лешим? Кикиморой?

— Нет. Я надену просто полумаску, платье и шляпку прикреплю к волосам. Я же не ребенок, чтобы наряжаться, — шутливо сказала Мэри. — А вот Николас будет чудовищем. Таким большим и косматым. Вот кто любит наряжаться! — Мэри и Хаокин рассмеялись. — А вы?

— Вот думаю... Хотя кого я хочу обмануть? Чтобы мне стать монстром, достаточно маску снять.

Они разговаривали, смеялись, и вдруг Хаокин увидел на верхней полке шкатулку. Покрытая черным бархатом с золотой отделкой, она скрывала внутри какую-то тайну и манила парня. Хаокин встал на цыпочки и достал коробку.

— А что здесь? — спросил он и прежде, чем ему ответили, открыл. Внутри лежало кольцо с ярко-красным камнем с бардовой сердцевиной.

Мэри подошла, забрала шкатулку и положила ее обратно на полку.

— Семейное кольцо Атталей, — ответила она безэмоционально и снова села вышивать.

— Да? — спросил Хаокин. — Разве оно не пропало вместе с вашим сыном? — Он тут же осекся. — То есть, когда он… погиб, оно… на нем было? Не пропало… не сгорело?

Николас резко поднял глаза на Хаокина.

— Нет, не было, — ответил он. — Закатилось за шкаф, хотя Ксандр его не снимал... обычно.

— Понятно, — сказал Хаокин и снова улыбнулся. — Интересно, кто после вашей смерти будет его носить? Какой-нибудь троюродный кузен из соседнего государства?

— Почти.

После этого разговора у Атталей подпортилось настроение, но к вечеру Хаокин снова расположил их к себе.

Вместе с графиней он гулял по дому. Стемнело, шел дождь, капли громко разбивались о крышу, а Мэри и Хаокин наслаждались бушующей за окном непогодой в комнате-складе.

— Мне всегда нравился дождь, — признался Хаокин, водя пальцем по стеклу. — Он как красивая метафора того, что всё возвращается на круги своя.

Мэри улыбнулась сжатыми губами. Парень это заметил.

— Вы со мной не согласны?

— Не знаю, — ответила она. — Некоторые вещи… их не вернуть. Вы сами знаете...

Хаокин нахмурился, опустил глаза, а потом сказал как можно мягче:

— Смерть — это тоже в каком-то смысле возвращение.

— Да... в каком-то. — Мэри вздохнула. — Вы таким не были в Академии.

— Что вы хотите этим сказать? — агрессивно спросил он. — Вы мной… разочарованы?

— Нет, только то, что вы изменились после... Ифигении. Замечали, как одно событие, слово могут испортить всё, что построили за жизнь? Знаю, у вас и в Академии многое шло не гладко, но вы горели так ярко на фоне остальных. А теперь… ненавидите весь мир. Вы простите, что говорю это. Но… вы не думали, что не стоило влюбляться в Ифигению? Я не виню ее ни в чем, поймите. Скорее, это даже вы виноваты. Простите. Не знаю, что между вами случилось и правда ли вы ее… Я просто констатирую факт: не встреться вы тогда, ваши жизни сложились бы иначе. Одно событие. Хотя, наверное, с самого начала надо было понимать, что вместе вы — взрывная смесь, а я-то, дура, наделась, что Иви принесет вам счастье.

— Какое вам дело до этого? — не выдержал Хаокин.

— Просто ты слишком похож на меня, — ответила Мэри. Выражение лица парня изменилось. — Я никогда не понимала эту женщину и то, почему вы ее полюбили. Никто, думаю, не понимал. И уже тогда я видела, что ничем хорошим этот роман не кончится, но понадеялась на лучшее. Простите, что не смогла вас уберечь, — внезапно добавила она.

Хаокина чуть не передернуло от этих слов. Глаза его защипало, ему хотелось рыдать от беспомощности. Он нервно заулыбался и стал перебирать пальцами. Зачем Мэри это сказала? Он так ждал этих слов. Но она совсем не понимает его. Он же ненавидит ее! Она ведь что-то ждет в ответ... Гордость не позволит. Зачем он сюда пришел? На что надеялся? Чтобы снова себя помучить, или помучить их, или найти… прощение? Или чтобы они нашли прощения? Мысли Хаокина путались, чувства ругались с душой.

— Вы не правы, — сказал он сорвавшимся голосом и прокашлялся. Мэри посмотрела ему в глаза. Хаокину стало нехорошо.

— В чем?

Он долго думал.

— Я не ненавижу этот мир. — Хаокин вновь хотел перевести разговор в философское русло, но почему-то вместо этого сказал: — А разочарован, скорее, в себе. Хотя… не уверен. Не забывайте, я ведь безумец и не могу быть уверен ни в чем!

— Хаокин, вы не безумец, просто… запутались, — как можно убедительнее сказала Мэри.

— Да, да, — с нервным смехом произнес он. — Мы живем в страшном мире, Мэри. Я не говорю, что мир был специально создан как наказания для нас. Я не об этом. Просто мы в полной мере не способны понять наш мир. Что уж говорить, мы даже не понимаем самих себя. И, наверное, потому так страдаем. Было бы проще, если бы мы знали, что правильно, а что нет. Да, человечество проповедует добро, любовь, справедливость, но мы в итоге сами не способны следовать своим проповедям. Потому что эти правила не всегда подходят для реального мира. Я был слишком счастлив когда-то и оттого несчастлив теперь, ведь я узнал, что нет на свете ничего идеального.

— Вы верили в идеальное?

— А как мне было не верить? Я жил в идеальном! Еще не поняли, почему я влюбился в Ифигению? Просто она была совершенным злом. Я не мог пройти мимо такого.

— О чем вы?

— Хм… Как бы вам объяснить? Есть ублюдки, творящие хаос, типа меня. Есть страшные монстры с рогами и клыками, — увлеченно рассказывал он. — А есть совершенное зло. Оно выглядит безупречно, исполнено красотой и грацией. — Глаза его сверкали. — Оно может казаться добрым, может даже делать хорошее. Но только потому, что не отличает добра от зла. Ему важна лишь красота. И ради красоты оно способно на ужасающие вещи.

Мэри молчала. В глазах ее застыл немой вопрос: «Как такое можно полюбить?» Затем она опустила голову, обдумывая это, и произнесла:

— Любовь — это когда наше сердце нам не принадлежит. Вы не виноваты, что влюбились, — а затем осторожно спросила: — И вы поэтому ее погубили? Избавили мир от совершенного зла?

— Всё не так. Да, Иви создавала себе идеальный мир на крови, но я ХОТЕЛ быть его частью. Я боготворил Ифигению! Пытался стать тем, кого она желала видеть возле себя, но… просто не мог. Она вытачивала из меня эдакого идеального мужа-вампира, а там точить-то нечего было — одни нервы остались. И я уже ненавидел то, что она сотворяла из меня. — Он перевел дыхание. — Вообще, где бы я ни оказывался, везде мне пытались навязать свои нормы и идеалы. В Академии это дошло до абсурда, когда ребят воспринимали как бездушное оружие, словно я хороший клинок. Почему, думаете, я дружил с Вельзи? Мы оба боролись за свою независимость. А потом я встретил Ифигению. — Хаокин неловко пожал плечами. — И ее марионеткой я желал быть всей душой. Но чем больше я старался стать идеальным для нее, тем меньше походил на ее идеал и тем больше разрушался, — проговорил он медленно. — Думаете, я ее убил? Как утопающий тянет за собой другого на дно? Но это произошло случайно... И я не хотел ее смерти. Я себя хотел убить, пытался повеситься на той люстре! — вскрикнул он. — А затем она, взъяренная, вошла и меня… — он внезапно закрыл рот рукой и прикусил ее, чтобы не проговориться, мучаясь от стыда. Его трясло, и сердце бешено колотилось. Вдох, выдох, вдох… Хаокин несколько успокоился и убрал руку от губ. — Не я убил ее. Та люстра упала на нас. И это я в тот день чуть не умер. Просто мне повезло.

Мэри глядела на него во все глаза.

— Странное это место, да? — резко произнес парень, оглядываясь.

— Что? Почему? — спросила графиня, сбитая с толку.