Мы еще и еще раз возвращались ко всем страхам, которыми нас пугали… И, даже принимая все страшное на веру, ничего не подвергая сомнению, мы не находили причин бежать от Красной Армии. Земельной собственности у нас не было. Заводами и рудниками мы не владели, все, чем я владел, — это мои технические знания, а законы техники везде одинаковы. Дважды два — четыре, и у коммунистов дважды два — четыре.

Перед рассветом у подъезда дома, где я жил, остановился грузовик. За нами приехали мои польские коллеги. Они выложили на стол документы, где я значился уже под польской фамилией, следы еврейского происхождения моей жены были тщательно замаскированы. «Едем! Едем! — твердили они нам в один голос. — Красная Армия в одном или двух переходах от города!»

Я не хотел ссориться с людьми, которые сделали мне добро. Я не отказывался, но сказал, что мне нужно собраться, что я их не ждал… Им надо было заехать еще за кем–то. Они обещали приехать позже.

Когда грузовик отъехал от дома, мы вышли на улицу.

Мы видели, как проехал грузовик с моими польскими друзьями, мы слышали их недоуменные голоса у нашего подъезда, даже чье–то проклятие в мой адрес.

Грузовик поехал в одну сторону, мы с Марией пошли в другую. Тревожная эта ночь для нас еще не кончилась. Сверкнуло солнце. Мы оказались на высшей точке над городом.

Блистали золотистым и багровым одеянием деревья, курился туман над крышами. Прозрачный город лежал перед нами как на ладони. Какая дивная картина! И вместе с тем город стремительно пустел. Город как бы заснул, хотя именно в эти часы ему надо было бы проснуться.

Мы шли по пустым улицам. Редкий прохожий встречался по дороге.

Над городом проплывали редкие кучевые облака.

Всякое движение рождает звук. Я всегда думал, глядя на летящие облака: почему беззвучен их полет? А может быть, это обманчиво? Может быть их полет тоже звучит, но звук неуловим для нашего уха? Может быть, мы не слышим звука их полета так же, как не слышим шагов судьбы, когда она приближается к нам, и узнаем о ее приходе лишь время спустя?

Вдруг веселый, как будто бы освобожденный от всех тяжких забот, повстречался нам человек. Чему он радуется? Почему на лице у него улыбка? Почему он не озабочен, как другие? Легкая фетровая шляпа, даже тросточка в руках. Он идет и что–то напевает. Ближе, ближе, уже у самого нашего дома мы встретились с ним…

Кто это? Вильгельм Кемпенер! Наш старый знакомец! Как он попал сюда, во Львов? Что он здесь ищет? К кому он идет?

Можно подумать, что он ищет нас, иначе он не заулыбался бы так приветливо и радостно. Он поклонился Марии, пожал мне руку. «Ну вот и опять мы на перепутье! Опять мы странствующие пилигримы… Вы не уходите? О! Какой же это наивный вопрос! Я мог быть уверен, что вы никуда не уйдете. Вам дороги на запад нет… Здесь? Здесь мы когда–нибудь с вами и встретимся. Когда–нибудь, господин Эльсгемейер! Я хотел убедиться, что я был прав там, в горах, отдав свое душевное расположение вам, незнакомым мне людям, попавшим в беду. Я думал, вы в беде, я пришел к вам. Беды нет! Моя помощь сегодня вам не нужна. Наступает утро нового дня, дай бог, чтобы новый день вашей жизни принес вам счастье и избавление от бед».

Он попрощался с нами и пошел все той же легкой походкой, опять что–то напевая вполголоса. И он и мы пилигримы? Нет, в этом есть какое–то несоответствие. Мы действительно странники, а он идет как хозяин этой земли. Он так же легко ступал по земле и там, в горах. И там он был хозяином земли.

Мы долго не сводили с него глаз. Он уходил по пустынной улице. Остановился у перекрестка. Оглянулся. Помахал нам рукой и исчез, как будто его и не было.

Сутками позже в город вошла Красная Армия.

Окна нашего дома выходили на просторную площадь. Мы с Марией не решились спуститься вниз на улицу.

Ожил пустынный город. Значит, немногие ушли на запад.

Осенние цветы дождем осыпали мостовую. По ним, как по ковру, катились гусеницы танков… Танков! Русских танков, русского производства. Кто бы мог продать русским такие танки? Я знал все конструкции мира, кроме советских. Таких нигде не было. И моторы у них работали бесперебойно, и броня на них и издалека виделась прочной. Я инженер, и я знал, что это означает. Это означает выплавку стали и чугуна, это прокат, это моторостроение, это работа мозга, стало быть, страхи, что мой мозг им будет непригоден, — выдуманные страхи.

Из люков выглядывали молодые лица. Были они сосредоточены, смущены народным ликованием и приветственными криками.

Знали бы эти молодые ребята, что это только начало их освободительного пути, первые шаги, что настанет час, когда вся Европа положит к их ногам высочайшую признательность, которую когда–либо знала история!

Я всматривался в их лица в поисках ответа на проклятый вопрос: выдюжат ли они столкновение, которое грядет? Оно может случиться сейчас, немедленно, через несколько часов, как только сомкнутся на каком–то рубеже огонь и вода. Настало ли время для них заливать европейский пожар?

Когда прошли войска, я отправился на завод.

У заводоуправления — толпа. Это и рабочие завода, и служащие конторы, я узнавал даже некоторых инженеров. Я спросил у рабочего, к кому мне обратиться. Он указал мне рукой на советского офицера. У него в петлицах было две шпалы. Позже я узнал, что это обозначает звание батальонного комиссара.

Комиссар Пенкин. Я запомнил эту очень русскую фамилию.

Я подошел и, как положено в таких случаях, поздоровался. Я уже успел научиться немного говорить по–русски.

Комиссар обернулся. Он выглядел значительно моложе меня. Ему было лет тридцать.

Утомленные глаза внимательно окинули меня, в них застыл вопрос. Я назвался. И тут же поспешил добавить, что пришел переговорить о работе. Я готов взять любую работу. Но лучше у станка, наладчиком хотя бы. Такой заработок меня устроил бы.

Комиссар улыбнулся: «Господин Эльсгемейер, вы остались? Я очень рад!» — и тут же поправился: «Мы очень рады. Командование Красной Армии радо, что вы остались. Вы опытный и знающий инженер. Мы о вас много слышали. Мы знаем, что вы бросили дом и ушли от фашизма. Я надеюсь, что у нас найдете новую родину».

…Это были светлые годы в нашей жизни. Я не говорю о том, что было до прихода Гитлера на мою родину. Я говорю о годах скитаний.

Но он опять оказался прав, мой странствующий рыцарь и прорицатель. Гроза разразилась летним днем, и ее никто не ждал. Настолько никто не ждал, что я оказался в день, когда войска Гитлера пересекли советскую границу, почти у самой границы. Я выехал в Турке, в мой родной город, по поручению заводоуправления…

9

В ночь на двадцать второе июня грянула гроза. Она застала меня почти на передовых позициях. Я не знал, как и тысячи других людей, уцелею ли я, но думал в ту минуту только о Марии. Как ее вывезти из этого ада?

Когда я вернулся во Львов, город горел. По улицам гремели гусеницы немецких танков. Огненное кольцо замкнулось. Я вспомнил о документах, которые мне оставили польские коллеги, уезжая от Красной Армии на запад. Как прикрытие для меня они годились, но Марию нужно прятать.

Я вспомнил о людях, которые не были моими друзьями, они стали друзьями потом. Один из них был простым рабочим. Я рассказал о своей беде. Хотел с ним посоветоваться, но он перебил меня. Не надо советоваться, надо прятать. Как? У них в доме есть подвал. Он тщательно скрыт от посторонних взглядов. Но даже если его найдут и спустятся в подпол, Мария будет и там спрятана.

Хозяин попросил меня об ответной любезности: никому и никогда но говорить, что он спрятал мою жену.

Предательства… Вот чего он боялся.

По радио и в приказах, прибитых на досках для объявлений, было передано распоряжение вернуться на свои рабочие места. Но завод опустел. В заводоуправлении хозяйничали немцы.

Я предъявил свои польские документы на имя Квитко. Поляк, рабочий, наладчик станка. Меня отправили в цех, я занялся станками.

И вдруг что–то прошелестело в воздухе. По территории завода забегали немецкие солдаты. Распахнулись ворота, и я увидел в окно, как въехала открытая машина кремового цвета. За ней следовал эскорт мотоциклистов. Машина остановилась возле встречающих, мотоциклисты проехали во двор. С мотоциклов соскочили автоматчики, окружили кремовую машину.