Нуртаз медленно и тяжело встал, словно ему на плечи легли горы. С нескрываемой неприязнью посмотрел на самодовольное лицо Байжана, окруженного дружками. Он приложил ко лбу разгоряченные кулаки и, опустив голову, медленно побрел в степь. Шел как пьяный, спотыкаясь на ровном месте. А за спиной гудел веселый говор, слышались поздравления, спешно резали новых баранов, разводили костры…

Нуртаз не оглядывался. Еще остановят, начнут расспрашивать о невесте, и ему, чтобы не выдать своих переживаний, придется рассказывать о той, которая ему дороже всех на свете. Скорей, скорей туда, где пасется отара.

Две лохматые черные овчарки с подрезанными ушами, радостно виляя обрубленными хвостами, бросились навстречу пастуху. Отара паслась в лощине. Нуртаз обвел степь невидящими глазами и в бессильной ярости повалился на землю. Бешено колотил землю кулаками, рвал траву, скрежетал зубами, повторяя ее имя:

— Олтун!.. Олтун!..

Овцы шарахнулись в сторону и сбились в кучу. Черные овчарки с недоумением смотрели на своего хозяина, раскрыв зубастые пасти и высунув красные языки.

В степи сумерки быстро переходят в темноту. Над головой вспыхнули яркие звезды. Далекие и недоступные, как золотые монеты, которых нет у Нуртаза.

Он очнулся далеко за полночь. Усталое и обессиленное тело ныло и гудело. Хотелось пить, в горле пересохло. Пастух поднял голову, потом сунул руку за пазуху: что-то нудно кололо в боку. Нащупал пальцами и вынул темир-кумуз, свой немудреный музыкальный инструмент. И сразу нахлынули теплой волной воспоминания. Это было совсем недавно. Они едут рядом по степи, он и Олтун. Оба молчат, только разговаривает темир-кумуз о радости, о любви. Кони тоже слушают музыку, цокают копытами и везут вдаль, туда, где в синем небе всходит большая оранжевая луна…

Нуртаз заскрипел зубами. Устало приподнялся, сел. Кругом стояла упоительная тишина. Рядом, положив морду на лапы, чутко дремал пес. Далеко-далеко, тускло осветив край неба, над горизонтом поднялась желтая, как цветок разлуки, луна.

— Олтун!.. Олтун!..

Луна как была, так и осталась. И темир-кумуз остался. Только нет уже Олтун, продана. Как продают лошадь, верблюда, теленка… Нуртаз приставил к зубам железный кончик дуги, а пальцем другой руки стал ритмично дергать стальной язычок, и в прохладную тишину ночи поплыли печально-тоскливые звуки…

Утром, едва взошло солнце, пленных растормошили:

— Вставай!.. Тур!

Связанные попарно люди с трудом поднимались на ноги. Руки Джэксона соединены одной веревкой с молодым узбеком, раненным в грудь и ногу. Пуля прошла сквозь мякоть бедра, слегка зацепив кость. Ему никто не мог оказать помощи: все были связаны. Всю ночь он метался, просил, плакал навзрыд, надсадно и глухо. А кровь все время текла, пропитывала одежду. К утру и галифе Сиднея набрякли, стали липкими.

Узбек от потери крови обессилел и, поднявшись, буквально висел на Джэксоне. Толстая веревка, плотно скрученная из грубой шерсти, врезалась в запястья.

— Ит боласы! Сучьи дети! Вперед!

Награждая ударами плеток и прикладов, пленных погнали к окраине города. На пыльных улицах было удивительно тихо и пустынно. Город словно вымер. Жизнь, казалось, притаилась за толстыми глинобитными оградами. То там, то здесь из узких щелей чуть приоткрытых калиток на пленных были устремлены сочувственные взгляды.

Джэксон, тяжело ступая, тащил на себе раненого товарища. Узбек при каждом шаге глухо стонал:

— Сув!.. Воды!..

— Неужели, гады, по кружке воды не дадут? — Впереди идущий пленный громко выругался.

— Кровью своей захлебнешься, собака. — Подскочивший конвоир с жирным, багровым лицом мясника взмахнул плеткой. — За мое добро, собаки! За лавку, ироды! Грабители окаянные!..

Плетеным сыромятным ремнем плетки он хлестал по головам, плечам, спинам. Слышались стоны, вскрики, ругательства.

Впереди показался небольшой мостик через арык. В неглубокой канаве текла мутная, грязная вода. Пленные, мучимые жаждой, ускорили шаги и, невзирая на окрик, бросились к воде. Падали на колени, ползли, связанные попарно, помогая и мешая друг другу, тыкались лицом в мутную жижу.

Джэксон с обессиленным узбеком тоже протиснулся к арыку. Почуяв свежесть воды, узбек открыл глаза. Сидней кое-как помог тому наклониться и, встав на колени, дал ему возможность окунуть лицо в грязную воду.

— Прочь, сволочи! Красные свиньи!

Удары прикладов и плеток сыпались со всех сторон. Пленных красноармейцев с трудом отогнали от арыка, снова собрали в колонну и погнали дальше. Джэксон только облизал пересохшие губы. Ему так и не удалось сделать ни единого глотка.

Пленных загнали в обширный двор, огороженный высоким дувалом. Плотная земля утоптана копытами животных, местами темнели орешки овечьего помета. Во дворе ни деревца, ни кусточка. Пленных разместили посредине двора. Палящий, нестерпимый зной. Сухой, раскаленный воздух и колючие, жесткие лучи неумолимого солнца. Связанные красноармейцы изнывали от жары и жажды. О еде никто не думал. Хотя б глоток воды!..

Их продержали под палящими лучами солнца до самого вечера. Это была жестокая пытка. Люди вконец обессилели. Раненые бредили.

Под вечер послышался цокот копыт. Охранники, дремавшие в тени навеса, торопливо вскочили. Двое побежали к массивным деревянным воротам.

Во двор въехала группа всадников. Одни в богатых туркменских нарядах и белых пушистых папахах, другие в русских мундирах и в фуражках. Джэксону бросились в глаза два всадника, один был в форме офицера американских войск, а другой — английских. Сидней зажмурил глаза и снова открыл — не мираж ли это? Нет, не мираж.

Охранники кинулись к пленным и стали пинать их ногами, хлестать плетками, толкать прикладами.

— Вставай!.. Тур!.. Вставай!

Пленные, поддерживая друг друга, медленно поднимались на ноги.

До слуха Сиднея донеслась английская речь.

— Это настоящие большевики, остатки отряда чрезвычайного комиссара, — сказал один из всадников. — Надеюсь, вы удовлетворили свое любопытство?

— О да, сэр Нольдинг! Я вполне удовлетворен.

Джэксон торопливо сделал шаг, протиснулся вперед. Узбек потерял сознание, и его пришлось тащить.

— Сэр, прошу внимания! — крикнул боксер. — Одну минуту, сэр!

Один из всадников, одетый в американскую форму, осадил коня. В светлых глазах появилось удивление.

— Кто тут говорит по-английски? Что надо?

Двое охранников-европейцев бросились в толпу пленных, вывели Сиднея вперед.

Американец, натянув поводья, придержал танцующего коня. Англичанин тоже повернулся и с нескрываемым любопытством стал рассматривать оборванного большевика с кровоподтеком на скуле, с пятнами засохшей крови на брюках. На его плечах полувисел связанный азиат.

— О, я не полагал, что большевик так культурен! — Американец покрутил плеткой. — У вас есть какая-нибудь просьба или последнее желание?

Пленные, не понимая слов, настороженно вслушивались. Охранники не сводили глаз с Джэксона.

— У меня только одна просьба, сэр! — Джэксон смотрел соотечественнику прямо в лицо. — Чтобы вы обеспечили человеческое отношение к пленным.

Нольдинг, пришпорив коня, подъехал вплотную к Сиднею. Насмешливо сощурил глаза:

— Стоило ли тебе изучать английский язык для того, чтобы быть расстрелянным в Каракумах?

И капитан Нольдинг дважды хлестнул плеткой по лицу боксера.

Джэксон в бессильной злобе рванул связанными руками. Охранники кинулись к нему и, награждая ударами, поволокли к толпе пленных.

Только к вечеру, когда обширный двор перечеркнули спасительные тени, пленных подняли на ноги и погнали в овечий сарай. Усталые и измученные жаждой, голодные, опаленные безжалостным солнцем, люди едва передвигали ноги. Переступив порог вонючего сарая, красноармейцы без сил валились на пол. Джэксон с трудом дотащил узбека к стене. Раненый пылал жаром, бредил, метался.