Истекли сутки с тех пор, как Аскер прибыл в этот затерянный в лесах Подмосковья лагерь военнопленных, где изолированно от прочих пленных и друг от друга содержались те, кого он привёз с фронта. Сутки! Все это время он вёл допрос. В его кабинете побывало уже около десятка бывших солдат и унтер-офицеров того самого третьего батальона, но он ни на шаг не продвинулся вперёд. Все те, с кем он разговаривал, были удивительно однообразны. Да, они служили в третьем батальоне мотострелкового полка дивизии «Тейфель». За время службы были свидетелями двух чрезвычайных происшествий — самоубийства писаря Фогеля и дезертирства ефрейтора Георга Хоманна. Что собой представляет Хоманн? Обычный солдат, каких тысячи. Впрочем, он умнее многих, ибо перешёл на сторону русских добровольно и может рассчитывать на лучшую долю по сравнению с той, какая ожидает их, попавших в плен. Только три недели назад Хоманн как примерный солдат побывал в краткосрочном отпуске в родном городе, а теперь приказом командира полка, который им зачитали перед строем, объявлен изменником, лишён воинского чина, всех прав и наград, подлежит поимке и расстрелу. Вот, в сущности, все, что они знают о Хоманне, ибо в батальоне служат недавно — зачислены всего три месяца назад при переформировании полка.

Аскер внимательно выслушивал пленных, задавал и другие вопросы, не имевшие отношения к Хоманну: свою заинтересованность перебежчиком он старался не выказывать.

Следователь видел — пленные охотно отвечают. Показания их примерно одинаковы. Столковаться они не могли, так как изолированы друг от друга. Значит, говорят правду.

Конечно, Аскер имел возможность допросить командира роты, в которой служил Хоманн. Но с этим он не спешил. Надо было поговорить сперва с рядовыми. Допрос солдат должен был прояснить, что представляет собой командир и как надлежит вести с ним дело.

О ротном командире лейтенанте Шульце Аскер узнал: требователен и строг, но справедлив, по пустякам не взыскивал, солдат жалел. И ещё: Георг Хоманн был уволен в отпуск по ходатайству Шульца.

Аскер почувствовал, что его охватывает дрёма. Он встал из-за стола, походил по кабинету, разгоняя сонливость, выкурил папиросу. В окно была видна часть территории лагеря с несколькими большими строениями для жилья. Возле одного из них группа пленных резала широкой пилой толстые берёзовые поленья. Другие возились у только что врытого столба, утрамбовывая вокруг него почву. Ещё один пленный, нацепив «кошки», карабкался по столбу, держа в руках большой серебристый громкоговоритель.

Отворилась дверь дальнего строения. Из неё вышел немец и за ним конвоир. Это вели на допрос очередного пленного.

Аскер прошёл к столу, застегнул пуговицы на воротнике гимнастёрки, пригладил волосы, сел.

Вскоре в коридоре послышались шаги. Вслед за тем дверь отворилась, конвойный ввёл пленного. Аскер оглядел стоявшего у порога человека, сделал знак конвоиру удалиться. Пленный — пожилой человек, коренастый и чуть кривоногий — тяжело шагнул вперёд к стоявшему посреди комнаты табурету, зацепился за что-то ногой и едва не упал. Он смутился, покраснел. Оказавшись возле табурета, сесть не решился, вопросительно поглядел на советского офицера.

— Садитесь, — сказал Аскер.

Немец сел, положил на колени тяжёлые руки с коротко остриженными ногтями, провёл языком по губам и вздохнул. Искоса он посматривал на следователя. По ту сторону стола стоял высокий статный офицер. Зачёсанные назад светлые с рыжинкой волосы открывали большой лоб, из-под которого поблёскивали спокойные глаза. Пленный отметил хрящеватый, с едва заметной горбинкой нос, чуть широкие скулы, твёрдый подбородок. Гимнастёрка облегала атлетический торс, пояс туго стягивал талию.

Все в облике офицера свидетельствовало о силе, энергии, здоровье, и пленный неожиданно для самого себя улыбнулся.

Аскер чуть сощурил глаза.

— Ваше имя? — спросил он.

Хриплым, простуженным басом пленный сказал, что его зовут Герберт Ланге.

— Чин?

— Обер-ефрейтор.

— Обер-ефрейтор, — повторил Аскер, делая запись в протоколе. — Где служили? Назовите дивизию, полк, батальон и свою должность.

— Дивизия «Тейфель», мотострелковый полк, третий батальон, первая рота, первый взвод.

Аскер насторожился: из первого взвода был и Георг Хоманн.

— Хорошо, — сказал он. — Теперь о партийной принадлежности. Вы член НСДАП?

— Нет, — покачал головой Ланге. — И никогда им не был.

— Тогда, быть может, вы коммунист?

Пленный шумно вздохнул и вновь покачал головой.

— Я и не коммунист. — Он помедлил и как бы с сожалением повторил:

— Да, не коммунист, господин офицер. Я беспартийный. Но беспартийные бывают разные. Есть люди, имеющие твёрдые убеждения и принципы. А есть болтуны и тупицы. Я принадлежу к числу последних.

— Ого! — усмехнулся Аскер. — Сказано довольно сильно.

— Это как вам будет угодно, — повёл плечом пленный. — А говорю так потому, что сочувствовал социал-демократам и, как это ни печально признавать, на собственных плечах привёз к власти Адольфа Гитлера и нацистов.

— Каким же это образом? — спросил Аскер, которого стал забавлять необычный допрос.

— Я, разумеется, был не один. Идиотами оказались все те, кого прельстили бредни наци о великой миссии германского народа на земле. А таких, увы, было немало…

— Немало, — согласился Аскер. — Ну, а сейчас каковы ваши взгляды? Они что, переменились?

— Да.

— Под влиянием того, что вы попали в плен?

В вопросе звучала ирония. Ланге покраснел и опустил голову.

— Нет, — пробурчал он. — Плен тут ни при чем. Дело в другом, совсем в другом.

— В чем же?

— В другом, — повторил Ланге. — Во всем виноваты очень хорошие люди, которых мне довелось встретить на своём пути.

— Кто же они?

— Их было трое, господин офицер. Очень разные, но очень хорошие люди. Я бы назвал их имена, да вам они ни к чему.

— А все же.

— Первый — это Лотар Фиш, могильный сторож.

— Кладбищенский, вы хотите сказать?

— Да-да, кладбищенский. Простите меня. — Ланге смутился. — А язык вы знаете лучше, пожалуй, чем я…

— Так чем знаменит кладбищенский сторож Фиш?

— Ничем, господин офицер. Просто это человек, который открыл мне глаза на многое. Когда-то, в годы моего детства, он был лодочником в Гамбурге. Хорошо знал отца. Нянчил меня, на руках носил… Потом пропал. Уехал. И вот, много лет спустя, я встретил его в Остбурге. Случайно встретил. Мы хоронили кого-то из друзей, и на кладбище вдруг я вижу старого Лотара! Там же, на кладбище, его сторожка. Он бобыль, живёт обособленно. Я остался у него ночевать, И мы скоротали время до утра, сидя за кружкой пива. Помнится, это было в тридцать восьмом году, да-да, осенью тридцать восьмого… И знаете, что предсказал Фиш? Войну Гитлера против вашей страны!

— Любопытно, — усмехнулся Аскер.

— Больше того, господин офицер, он предсказал поражение нацизма в этой войне! Лотар так и сказал: «Эти русские свернут шею нашему бесноватому. Попомни моё слово, Герберт».

— Он что — коммунист, этот Фиш?

— Нет, не думаю. — Ланге потянулся за сигаретой, зажёг её, осторожно положил в пепельницу обгорелую спичку. — Не думаю, по всей вероятности, нет.

— И Фиш жив?

— Я получил от него весточку месяц назад.

— Ну, а другой?

— С ним я встретился в тридцать третьем году, в ту ночь на 27 февраля, когда в Берлине горел рейхстаг. Это была наша первая встреча. Порт Гамбурга гудел, будто потревоженный улей. Там шёл митинг. Ораторы вовсю драли глотки. Говорили многие, но громче всех — фашисты. Им подпевали социал-демократы. Все они хором вопили о необходимости «сильной руки», чтобы вновь завоевать стране и нации «место под солнцем», поносили коммунистов. Тогда мне это нравилось, и я орал вместе с другими, потрясая факелом, и готов был хоть сию минуту идти воевать за это самое место под солнцем. «Глупец», — сказал кто-то рядом. Я обернулся и увидел человека в фуражке с лаковым козырьком и в синем комбинезоне. Он жевал сигарету, насмешливо глядел на меня. Это был здоровяк, и я сдержал ругательство, готовое сорваться с губ. А митинг продолжался. Страсти так накалились, что произошла потасовка. Здорово досталось наци, а заодно и эсдекам. В таких случаях полиция тут как тут. И вот уже заработали резиновые дубинки шуцманов. Я счёл за благо потихоньку выбраться из толпы. «Эй!» — окликнули меня. Я оглянулся. Подошёл тот самый, в фуражке. «По кружке пива, а? — сказал он так, будто мы были давнишние знакомые. — Я плачу». Он чем-то понравился мне, и я забыл, что несколькими минутами раньше едва с ним не подрался. Мы устроились в маленьком кабачке и тянули пиво. Разговорились. Впрочем, больше говорил я, а он слушал и лишь изредка вставлял словцо. Я болтал вовсю, рисуя картины новой Германии, одну прекраснее другой. Он слушал. Потом спросил: «Твой отец тоже был докер и жил здесь до мировой войны?» — «Разумеется, — ответил я. — Мы потомственные докеры, здесь трудились всю жизнь и отец мой и дед». — «Как он жил, твой отец, лучше, чем ты?» Я сказал, что нет, не лучше. Помнится, семья и в те годы считала каждый пфенниг, лишь по праздникам ела мясо. «Вот видишь, — сказал он, — выходит, так было и прежде. А ведь до войны Германия имела и жизненное пространство, и место под солнцем, и колонии, и всякие прочие штуки, о которых сейчас вопят нацисты. Имела все, а твой отец, докер, едва сводил концы с концами. Почему ты уверен, что теперь все изменится и каждый рабочий будет кататься, как сыр в масле?» Настроение у меня упало. Я стал придираться к его словам. «Ты сердишься, Юпитер, — улыбнулся он, — значит, ты неправ».