Только с железнодорожниками, с рабочими депо, как и с портовиками, полковник не нашел пока общего языка. Они оказались далеко не такими покладистыми, как владельцы нефтяных промыслов и судоремонтных мастерских.

Проехали мимо арестантского дома — приземистого, длинного, угрюмого здания с маленькими окошками под самой крышей, забранными толстыми решетками. Он давно переполнен. По распоряжению Эссертона одну из старых барж срочно переоборудовали под плавучую тюрьму. Но в городе все равно не было спокойствия.

«Ветер с моря несет не столько прохладу, сколько большевистскую заразу, — думал Эссертон, — и каждый плебей пропитывается ею насквозь. Стрелять и вешать надо через одного — и не ошибемся!»

Он не только так думал, но именно так и поступал. На второй же день после приезда Эссертон, чтобы «смирить бунтовщиков и искоренить саботаж», распорядился погрузить в товарный вагон двадцать семь жителей города, подозреваемых в сочувствии большевикам, вывезти на глухую станцию Ячман и расстрелять.

В штабе, не заходя в кабинет, полковник поспешил во внутренний дворик. В приемной его уже давно ожидало десятка полтора посетителей — военных и гражданских. Разморенные жарой, они осаждали подтянутого адъютанта.

— Полковник занят, господа, — отбивался тот. — Очень важные дела.

Мимо приемной по коридору солдат пронес ворсистый оранжево-красный махровый халат, который обычно употребляют после купания. Увидев халат, посетители возмущенно зашептались, но вслух не выразили своего недовольства. Адъютант оставался непроницаемым. Не станет же он распространяться о том, что в эти часы полковник ежедневно принимает во внутреннем дворике ванну.

Звучно звякая шпорами, в приемную вошел офицер контрразведки Дикке. Невысокого роста, худощавый, гладко выбритый и напомаженный, перетянутый ремнями и картинно увешанный оружием. На поясе висел дагестанский кинжал в дорогих серебряных ножнах, в ногах путалась длинная кривая восточная сабля, а с другого бока свисал до колен кольт в полированной деревянной кобуре. Его недолюбливали за хвастовство и за глаза называли Храбрым Красавчиком.

— Где шеф? — небрежно спросил он адъютанта.

— Занят. — Адъютант невольно обратил внимание на его вспухшее левое ухо со следами укуса.

— Кто у него?

— Сам с собой, — ответил адъютант, закурив и выпуская длинную струю дыма. — Что у вас с ухом?

— Так, ерунда…

Адъютант знал, что Храбрый Красавчик имел право входить и без доклада, и потому даже не пошевелился, когда тот направился во внутренний дворик.

Эссертон плескался в чане, что был вкопан в землю возле беседки, его лицо светилось довольством. Он погружался с головой и выныривал, отдуваясь и фыркая, как старый морж. Конечно, полковник с удовольствием поплавал бы в Каспийском море, но он не решался на такой шаг. Не потому, что не умел плавать, наоборот, плавал Эссертон превосходно. Он просто опасался за свою жизнь. Мало ли что могут придумать фанатичные большевики! Так что приходится довольствоваться настоящей морской водой лишь в этом чане.

— Сэр, очень срочное дело, — щелкнул каблуками Дикке.

— Ну?

Эссертон недовольно хмыкнул, и с его лица мгновенно смылась блаженная улыбка, в глазах мелькнул сухой холодный блеск. Он не любил, когда его беспокоили, как он сам говорил, «в минуты личной жизни».

— Весьма пренеприятное дело, сэр.

— Говорите.

— Можно здесь?

— Да.

— Снаряженный вами транспортный пароход не сможет сегодня, да и завтра тоже выйти из порта.

— Что?!

Эссертон в сердцах шлепнул рукой по воде, и брызги веером разлетелись вокруг. Несколько крупных капель попало в стоявшего поблизости Храброго Красавчика.

— Не сможете выйти из порта, сэр. Вышла из строя паровая машина. Вернее, ее поломали на рассвете… Обычная диверсия большевистских подпольщиков.

Эссертон хмуро смотрел на офицера контрразведки. Вместе с тем полковник был доволен тем, что транспортный пароход вывели из строя и экспедиция из Мангышлака задержится на неопределенное время. Майор Чарльз Хьюстон будет вынужден загорать в противном пыльном городе и от злости кусать ногти, зная, что красный караван, начиненный золотом, уходит под самым его длинным носом. Полковник вспомнил поговорку деда, который в аналогичной ситуации любил говорить: «Нет мне, нет и никому другому!»

Внешне же Эссертон оставался рассерженно-хмурым:

— И все?

— Есть, сэр, и очень приятная новость. Ваш приказ выполнен сегодня, буквально час назад. На конспиративной квартире пойман живым главный большевистский агитатор.

— Кто? Не тот ли Пауль с длинной такой русской фамилией?

— Вот именно, сэр, тот самый Павел Бесшапошный. Отъявленный большевик!

Это было известие первостепенной важности. Павел Бесшапошный действовал открыто и дерзко. Его знали в лицо почти все жители Красноводска, особенно в рабочих кварталах, казалось, весь город прятал его. Он уходил из тщательно расставленных сетей, обводил вокруг пальца опытных провокаторов. И снова его страстный, слегка гортанный голос звучал на тайных сходках и сборищах. И снова и городе вспыхивали забастовки, проводились диверсии, саботаж… Несомненно, что и вывод из строя паровой машины на пароходе было делом его рук…

— Кто руководил операцией? — спросил полковник.

— Возглавлял группу лично я, сэр. Пришлось применить оружие. Оказывал вооруженное сопротивление. — Старший офицер врал напропалую, ибо никто его не мог уличить и опровергнуть. — Вот ухо… Пытался откусить, когда связывали…

Павла Бесшапошного схватили в железнодорожном районе, в доме мелкого служащего, который глупо приревновал свою жену к агитатору и выдал его. Бесшапошного взяли в кровати, когда тот крепко спал после бессонных ночей. Скрутили, связали, избили… Но левое ухо у Храброго Красавчика действительно пытались откусить сегодня утром. Только не Павел Бесшапошный, а на вид тихая молодая работница рыбокоптильни, которую он изнасиловал в камере…

— Допрашивали? — спросил Эссертон.

— Молчит как рыба… Думаю, не стоит возиться, сэр. Такие люди обычно бесчувственны, как бревна. У меня, можете быть уверены, на сей счет имеется личный опыт. Что только не применяли!.. И хоть бы подействовало… Ничего из большевиков не выдавишь. Легче из камня выжать каплю воды, чем из них хоть одно признание.

Полковник несколько раз окунулся с головой, отфыркался, пригладил ладонью редкие волосы.

— Хороша вода! — И посмотрел на Дикке: — Агитатора надо… — Эссертон выразительно щелкнул длинными пальцами по воде, поднимая фонтанчиком брызги.

— У меня имеется предложение, сэр.

— Говорите.

— Закопать живьем! — выпалил Дикке и сам удивился своей изобретательности, ибо хотел сказать коротко — «повесить».

— Как? — переспросил Эссертон.

— Живьем… в землю!

Эссертон несколько секунд внимательно рассматривал старшего офицера контрразведки, словно видел его впервые. Потом коротко бросил:

— У меня нет возражений.

Эссертон легко и пружинисто вылез из чана, накинул лохматый халат.

…В тот же день, под вечер, Павла Бесшапошного, закованного в кандалы, вывели из темной камеры, где содержались особо опасные политические, усадили в машину и под усиленной охраной повезли на окраину города.

Там уже зияла продолговатая глубокая яма, вырытая в твердой каменистой почве. Бугры красноватой земли, перемешанной с камнями и ракушечником, темнели вокруг.

Павла вытолкнули из машины и повели к яме. Он рванулся, пытаясь разорвать кандалы, яростно сверкнул глазами:

— Гады недобитые!.. Без суда, без следствия!.. А еще интеллигенты!.. Хоть приговор бы состряпали…

— Молчать!

— Я замолчу… Меня сейчас заставите замолчать! Но всему народу глотку не заткнете!.. Побежите вы еще, как крысы с корабля. Народ спросит с каждого из вас за разбой!.. С каждого! Запомните!

Дикке, который стоял чуть в стороне, быстро подошел к Бесшапошному и двумя руками столкнул его в яму.