Остальные наемники, пораженные исходом поединка, на минуту придержали лошадей, чем не замедлил воспользоваться Чокан. Он схватил под уздцы рослого скакуна, из седла которого только что выбил всадника, и прыжком вскочил на коня.

Размахивая тяжелой дубиной, как легкой палкой, Чокан помчался в самую гущу боя…

Абдугапар хлестал нагайкой лошадей, и повозка мчалась, едва касаясь колесами земли, как вдруг впереди увидел конников. То мчались головорезы Ораз-Сердара. Повозочный растерялся. Он не знал, что делать, куда умчать повозку. В его ушах гудел голос Чокана: «Головой ответишь за каждого!» — и страх охватил Абдугапара. Он круто осадил коней, в какую сторону безопасней путь? А за спиной связанные предатели орали до хрипоты в голосе, грозили и требовали повернуть назад:

— Останови, собака!

— Повесим тебя на первом суку!

Ему вдруг стало холодно, и зубы отбивали противную дробь. Абдугапару казалось, что через несколько минут приближающиеся всадники с двух сторон подлетят к его повозке, изрубят. В отчаянии, надеясь на выносливость коней, он повернул в степь.

Не успели они вырваться на открытое пространство, как правый конь был ранен шальной пулей, она прошила ему шею возле гривы. Хлынула кровь. Почуяв запах крови, лошади, дико храпя, свернули, понеслись навстречу всадникам. Абдугапар дергал вожжами, хлестал нагайкой, пытаясь изменить направление. Обезумевшие кони его не слушались.

Бернард Брисли и барон фон Краузе лежали в подпрыгивающей повозке, не знали, радоваться им или горевать. У обоих на побелевших лицах застыло напряжение: если повозка перевернется, то им несдобровать…

Стремительно летящую повозку заметили свои. Красноармейцы подумали, что лихой пулеметчик, наверно, решил занять выгодную позицию и с фланга хлестнуть свинцом по коннице.

А Малыхин реагировал иначе. Он узнал особоотдельскую повозку.

— Ушли, гады! — выругался в отчаянии моряк. — Подкупили!

Малыхин вскинул маузер — и замер… Там, на повозке, вдруг привстал ездовой и, круто повернувшись назад, направил винтовку вниз. Дважды из дула сверкнуло пламя. А в следующую минуту повозку заслонили всадники в косматых папахах. В лучах солнца засверкали кривые сабли…

— Молодец, ездовой! Напрасно плохо о тебе подумал.

Бой уже шел у самого каравана. Вокруг повозки, на которой находились Джэксон и Малыхин, лежали убитые кони и трупы джигитов. Малыхин, в одной руке держа маузер, в другой — наган, стоял спиной к Сиднею и в упор стрелял по наседавшим головорезам. Он был ранен, пуля навылет пробила мякоть бедра, а одному джигиту удалось концом сабли чиркнуть его по щеке. Кровь лилась по лицу.

— Держись, браток! — хрипел Малыхин. — Скоро наши подоспеют!

Джэксон поспешно перезаряжал винтовку — и бил, бил…

Сидней думал лишь о том, как бы подороже продать свою жизнь. У ног лежали две круглые бомбы, он их берег на последний случай.

Оразсердаровские всадники почти торжествовали победу: они прорвались к самым повозкам и начали рубить и добивать яростно сопротивлявшихся красноармейцев. Окружив арбу с пулеметом, искромсали саблями венгра-пулеметчика. Двое нетерпеливых джигитов остановили верблюда и стали тыкать саблями, стремясь перерезать веревки, связывавшие тюки, и завладеть поклажей…

И вдруг сквозь грохот выстрелов, лязг и скрежет металла, отчаянные вопли и конское ржание послышалось знакомое и родное «Ура-а!».

В атаку шли подоспевшие главные силы отряда, которые и решили исход боя. На полном аллюре сотня красных конников во главе с комиссаром Колотубиным мчалась навстречу противнику. А две другие сотни, предводительствуемые Джангильдиновым, рассыпались по степи, стремясь охватить фланги, зажать в кольцо.

— Ура-а-а!!!

— Свои! — крикнул Сидней. — Свои!

— Верно, браток! — сразу отозвался Малыхин. — Добивай сволочей!

Джэксон схватил бомбу и, широко замахнувшись, швырнул ее в самую гущу наседавших конников. Гулко и басовито ударил взрыв, земля вздыбилась, разбрасывая в разные стороны всадников и коней.

— Ура-а-а! — катилось по степи.

Оразсердаровские всадники заметались. Курбаши, их предводители, осадив скакунов, спешно поворачивали назад. Торжествующий выкрик, который минуту назад вылетал из сотен глоток, сменился воплем отчаяния и страха.

Прекратилась пальба, молчали пулеметы.

Лишь вдали клубилась пыль, одиноко хлопали выстрелы. И вскоре стало тихо, лишь стонали раненые да жалобно ржали подбитые лошади…

Три сотни отборных джигитов, одолевших скорым маршем Каракумы, были разбиты. Большая часть из них осталась лежать на сухих землях Устюрта, несколько десятков попало в плен, и лишь небольшой группе удалось выскользнуть из тисков красных кавалеристов и, спасаясь бегством, уйти в степь. Среди них — несколько курбашей и перепуганный английский офицер.

Их преследовали красноармейцы несколько километров, но догнать на своих уставших конях не смогли.

Победа досталась дорогой ценой. Отряд степной экспедиции понес значительные потери. Погибло около сотни бойцов, многие получили ранения.

Пострадавшим воинам оказывали первую помощь, перевязывали, поили водой. Осторожно сносили тех, кто сам не мог двигаться, к повозкам и арбам. Подстилали пучки сухих трав, чтобы было помягче, закрывали мешковиной, попонами, шинелями и на них клали раненых.

Семен Фокин, весь израненный, еще чудом оставался живым. Вокруг его повозки толпились бойцы. Всем было жалко человека, который все-таки успел предупредить отряд.

— Вот и отдневалился я, братки… — пытался шутить Семен. — Теперь только на том свете покойный взводный наряд даст… Дайте курнуть напоследок.

К нему потянулось сразу несколько рук с цигарками.

У двоих бойцов были тяжелые раны в живот, они громко стонали, непрестанно просили пить, слабея с каждой минутой.

— Не жильцы они, — тихо сказал Матвеев Джэксону, помогая американцу перевязать руку.

Джэксон получил рану в самую последнюю минуту боя, когда видна уже была победа. Пуля саданула по предплечью, словно разрезала ножом. Рана, в общем, пустяковая, но кровь шла из нее обильно, весь рукав набряк.

— Смотри, кони на ногах не стоят, качаются, как подвыпившие. — Матвеев указал на оседланных лошадей. — Вымотались вконец.

Уставшие кони раскачивались из стороны в сторону, еле передвигали ноги, понуро опустив головы. То там, то здесь лошади вдруг падали и, судорожно подергав ногами, затихали навечно…

Двигаться вперед отряд не мог.

— Разбивать привал, — последовал приказ Джангильдинова.

Бойцы стали разводить костры, жарить куски конины: пришлось прирезать много раненых лошадей, да и убитых лежало вокруг достаточно. Чинили разбитые повозки. Собирали разбросанные винтовки, патроны, сабли. Снимали с убитых всадников кинжалы, шашки, кривые ножи.

Джангильдинов задумчиво объезжал недавнее поле боя, и невеселые мысли теснились в его голове. Еще один такой неожиданный налет, и отряд станет небоеспособным… Что их ждет впереди?

К вечеру, когда багровое солнце, словно набухшее от пролитой крови, село на линию горизонта, хоронили погибших бойцов.

Их положили рядами на теплую ржавую землю, на дно братской могилы. Среди них выделялось большое тело Чокана Мусрепова. Его нашли среди трупов врагов. Израненный, весь в крови, Чокан дрался до последнего дыхания. И даже когда он упал, сраженный несколькими пулями, враги остервенело кромсали саблями тело героя.

Джангильдинов вышел вперед, но говорить не мог. По его смуглым, почти кирпичного цвета, обветренным щекам катились слезы:

— Прощайте, батыры… Прощай, брат Чокан…

Но усилием воли Алимбей переломил себя. В притихшей степи зазвучал его страстный голос. И бойцы, слушавшие его, как-то по-новому осмыслили все происшедшее в этой безводной пустыне, и каждый из них видел себя шагающим в тесных рядах красных воинов, над которыми, как сказал командир, сияло солнце мировой коммуны.