Дважды Соболев засыпал сидя — днем он не так боялся заснуть и самоконтроль ослабевал. К счастью, он не потерял весел — так крепко зажаты они в руках.

…Судорога сводила спину, мешала грести. Открытый нож Соболев держал на коленях — на случай, если судорога не отпустит его.

Его давний, тревожный сон: он свечой взмывает на максимальном режиме в небо, идет на перехват чужака. Чужак огромен, из его шести двигателей рвутся белые языки, он летит уже над нашей землей. Надо чуть–чуть довернуть влево и выйти точно в хвост.

Он хочет нажать на левую педаль, и тут — леденящее сердце ощущение пустоты вместо ног. Внизу у кресла темный провал. Чужак уходит, надсадно звеня двигателями.

Иван сбросил с себя дремоту. В небе — гул моторов.

Потянулся к ногам… На месте. Ноги — вот что он должен сберечь. Руки у него живут. Разбухшие, синие, они живут.

Самолетный гул растаял над облаками. Кто‑то ходил над морем круг за кругом, отыскивая прорехи в облаках.

Похолодало. Облака ушли вверх, рассеялись. На горизонте вспыхнуло какое‑то светлое пятно, подержалось несколько секунд и погасло. Похоже, кто‑то запустил ракету. Как отличить мираж, игру воображения от действительности? Долго еще море будет дразнить его близостью спасения?

Он видел уже это. Волны, ветер и огонек. Раз, два, три — вспышка, раз, два, три — вспышка.

Если огонек не исчезнет, значит, не галлюцинация. Соболев делает сто гребков по направлению к огню. Мигает. Еще сто. Мигает. И для полной проверки еще сотню. Мигает.

Неужели маяк? Может быть, он вернулся к первому острову?

Постой, но ведь он погасил тот маяк. Значит, берег? Или другой остров?

И снова крохотная надежда.

Он плыл среди островов, разделенных салмой. В этом проливе властвовали течения, подчиняющиеся сложным законам гидродинамики. Его путь кажется ему прямым, на самом деле это замысловатая волнистая линия, синусоида. Приливное течение подтянуло его к северу, приблизило к острову с маяком. Отлив заставил отойти на юг. Он борется с течением, отталкивающим шлюпку от маяка. Течение не быстрое, но могучее. Тягаться с ним впору только здоровому, сильному человеку.

Маяк будто играл Соболевым, удаляясь с той же скоростью, с какой двигалась шлюпка. Но прежде, чем отказаться от новой надежды, он должен убедиться, что маяка не существует. Не будет же остров отступать вечно, Рано или поздно он настигнет маяк. Он будет упрям,

Кто кого?..

Ты же не куришь! — Левенчук ловко вскрыл пачку «Беломорканала», достал из коробочки ватный фильтр, аккуратно, специальной костяной палочкой забил в мундштук. — Может, лучше чаю горячего?

— Я только одну. — Крамцов простоял час на палубе «Шексны» и теперь не мог унять противную мелкую дрожь.

— Ну что ж. Одну так одну. — Левенчук протянул папиросу.

Алексей чуть затянулся, горький горячий дым защипал гортань.

— Вот скажи, Марк Львович, почему так получается? Часто хочет человек сделать, как лучше, хочет искренне, от всей души. А выходит, наоборот, только вред принес… Обидно, нелепо.

— Ты о жилете, что ли?..

— Да нет. Меня эта мысль давно мучит. Примеров тому много. Да хотя бы и с жилетом. Хорошо, капитан на своем настоял, узнали, что был Иван на острове… А я себе простить не могу. Сколько времени зря потеряли!..

Крамцов скомкал папиросу пальцем, не ощущая ожога, затушил тлеющую табачную крошку. Бросил в открытый иллюминатор, через который влетали в каюту фонтанчики соленых брызг.

«Шексна», забрав на рассвете у мыса Тинского поисковую группу Крамцова, стремилась навстречу «Онеге». Все суда пароходства, военные катера, вызванные на помощь с далекой морской базы, с разных сторон шли теперь в район, указанный Завьяловым. Они окружали акваторию плотным, сплошным, все более сужающимся кольцом. Суда должны были идти на расстоянии прямой зрительной связи друг с другом. В центре кольца — маленькая оранжевая шлюпка. В ней — Соболев.

Вверху патрулировали вертолеты, самолеты ЛИ-2.

— Шестьдесят пять часов он в море. Шестьдесят пять… — повторил Левенчук. — Понимаешь, Алеша, есть четкая официальная медицинская инструкция: человек, попавший в холодные воды северных морей, может продержаться не более часа. Это самый крепкий! Помощь должна быть немедленной, понимаешь?

— Ну и что? — спросил Крамцов.

— Как что? Есть физиологический барьер. Его не в силах преодолеть человек. Есть крайняя степень выносливости. Давай смотреть на вещи трезво.

— Ну и что?

— В сорок втором мы подбирали моряков с английского транспорта. Спустя сорок минут после торпедирования. Человек пятнадцать вытащили из воды. Но когда пришли в порт, ни один из них уже не дышал.

— Ну и что?

— Мы должны приготовить себя к худшему, Алеша!

— Ерунда, — сказал Крамцов убежденно, — Иван выдержит.

Соболев перестал грести, попробовал вытянуть ноги. Ниже пояса тело словно парализовано, потеряло чувствительность.

Боль в груди усилилась. Казалось, кто‑то безжалостно сжимал ему ребра, не давал дышать. Боль сверлила затылок острыми иглами. Иван стиснул челюсти, чтобы не слышать дробного стука зубов. Озноб не отпускал его уже несколько часов.

Но главное — ноги, они не чувствовали боли. Остров близко, но как он выберется на берег?

Ослабевшие руки не могли промять толстые, набухшие влагой брюки, которые сдавили ноги холодным панцирем; не могли передать им тепло трения. И все же он не сдавался. Растирал, поглаживал, бил по ногам кулаком. Он хотел одного — снова ощутить боль, вернуть ногам чувствительность.

Надо отдохнуть. Теперь он может позволить себе это«Нужно набраться сил для того, чтобы выйти на остров. Иван боялся, что на финише всех испытаний его тело откажется выполнять повеления рассудка. Летчик лежал в лодке, как в люльке. Волны толкали и трясли ее. Он не. заснет — будет смотреть на маяк.

…Воспоминания расплывчатые и клочковатые, словно сотканные из тумана. Кажется, что он лежит на жесткой покатой лавке с расшатанными ножками. Лавка стоит у края заснеженного поля, на котором чернеет уходящая вдаль взлетная полоса. На другом ее конце мигает огонек. Раз — свет, два, три, четыре — пустота, пять — снова свет.

Соболев открыл глаза: раз — свет, два, три, четыре — пустота, пять — пустота, шесть, семь, восемь — пустота.

Отчаяние разом заставило летчика вспомнить, где он, подняться и сесть в лодке. Маяк погас? Погас, когда он рядом с островом, слышит шум прибоя. Погас после того, как он плыл к нему всю бесконечную ночь!

Соболев стал судорожно грести обратно. Прочь от этого мертвого острова! И вдруг огонек снова появился. «Раз, два, три — вспышка», — еще не веря, глухо считал он. Маяк горит!

Соболев рассмеялся, хрипло всхлипывая. Эхо подхватило звуки, унесло к острову, ударив о скалы, возвратило обратно.

Если бы кто‑нибудь увидел и услышал его в тот момент, то наверняка подумал бы, что у человека помутился рассудок. Он провел в море без сна и пищи больше шестидесяти пяти часов и вот теперь, сидя по пояс в наполненной водой лодке, смеется от радости. Маяк не погас, он просто спрятался за скалой, когда лодка подплыла к острову.

Он еще поборется.

Этот остров больше первого и более пологий. Вероятно, пристать к нему легче.

Остров как подкова — в середине вдается в сушу маленькая удобная бухта. Соболев направил лодку в бухту, огибая корги.

Ему повезло, он снова попал в прилив. Волны подтаскивали шлюпку к берегу.

Легкий толчок. Иван сполз к носу лодки. Нечего и думать выбраться на остров в каменистом месте, если ноги не слушаются.

Он плывет дальше, вдоль кромки острова. Вот на краю пологого берега дерево, выброшенное водой. Голые острые сучья. Иван схватился за ветку. Дернул — держится крепко, подтянулся на руках и перетащил тело на гальку. Потом вытянул лодку.

Резина на бортах вся стерлась, это от движения рук. Окажись остров на несколько миль дальше, он не смог бы до него добраться.