Командир объяснил задание:

— По пути следования и в Краснодаре устанавливать дислокацию частей и штабов противника. Ты, Клавдия, останешься в городе. Нина вернется с добытыми сведениями назад.

Девушки переоделись в платьица и кофточки, уложили в корзинки мешочки с мукой, пшеном, вязанки лука, кое-какие обноски. Легенда — ходят по станицам и хуторам, меняют вещи на продукты.

— Идите по дорогам открыто, — сказал командир. — Немцы открывают огонь по каждому, кто прячется в лесу.

Ребята из полковой разведки провели их перед рассветом за передовую и нейтральную полосы.

И вот уже бредут они по большакам мимо станиц, утопающих в зелени садов. Их настигают и обгоняют тяжелые чужие машины с бортовыми знаками, которые нужно запоминать, с вражескими солдатами в кузове, которым нужно улыбаться, сдерживая дрожь страха и ненависти...

Добрались до Краснодара без приключений. У Клавы в городе жила родственница. Увидев девушек, испугалась:

— Знать вас не знаю! Уходите с глаз!

— Эх ты! — смерила ее взглядом Клава. — Переночуем и уйдем. Но только пикни кому!

Отыскали заброшенный сарай. Город разделили на участки. Записывали собранные сведения на узкие полоски бумаги. Когда разведданных набралось достаточно, Клава решила:

— Пора тебе возвращаться. Буду ждать каждую среду в десять утра вон у той будки фотографа.

Нина заплела ленточки с записями в косы. Обнялись.

Вернулась она в часть тоже без приключений. Если не считать, что чуть не подстрелили свои же, когда ползла через нейтральную полосу.

Командир похвалил, дал несколько суток отдыха. А потом снова послал на связь с Клавой. Теперь Нина был снаряжена надежней, имела даже справку беженки, «выданную» оккупантами. Когда переправлялась через Кубань, жандармы еще в лодке проверили каждый узелок, каждую вещь, откупорили бутылку с подсолнечным маслом. Искали, наверное, не зажигательную смесь, а самогон.

В условленный день и час девушки встретились у будки фотографа. За время, пока Клава оставалась в Краснодаре одна, она раздобыла так много сведений, что пришлось ленточки с записями вшивать в борта пиджака, под подкладку.

И снова расставание. Вроде бы и не так долго знакомы, а подружились, будто вместе всю жизнь... Неожиданно Клава предложила:

— Давай сфотографируемся. Мало ли что...

У того фотографа, около будки которого было место их встреч, снялись. Старик тут же дал им еще мокрые карточки. Клава — круглолицая, нос вздернут, улыбается до ушей. А у Нины выражение почему-то грустное, темные брови на узком лице сошлись на переносье.

— Не очень ты тут, Клавка, шастай.

— Мне-то что! Это тебе ползти через передовую. Гляди в оба. Ну-ну, не хлюпай!

Нина пошла. На самой уже передовой, у оврага, затопленного вешней водой, наткнулась на немцев. Едва успела прянуть в кусты. Погрузилась в воду. По горло. Вспомнила: «В пиджаке ленточки!» Если бумага размокнет, карандаш расползется, вся их с Клавой работа пойдет насмарку!

Стояла несколько часов, подняв над головой полу пиджака. Немцы мылись, стирали белье, развалясь, голяком лежали по склону. Один — с дури или со страху — начал вслепую строчить из автомата по кустам. Пули цвиркали над самой ее головой, а одна даже вспорола пиджак. Коченея, Нина с ужасом вспомнила тральщик на рейде Балаклавы и пикирующие «мессершмитты».

Наконец солдаты убрались. Только поднялась на склон оврага, начала отжимать одежду — позади цокот копыт. Снова прянула в воду. Прислушалась. Вражеский разъезд.

Ночью добрела до первой линии наших траншей. Но и тут:

— Ложись!

Распласталась на земле. Попросила:

— Позовите... Позовите кого-нибудь...

Когда подошли к ней, не могла подняться, оставили силы. В штабе долго выпарывала ленточки. Бумага промокла и порвалась, но разобрать можно было все записи.

После трех дней отдыха ее снова вызвали в блиндаж командира. В блиндаже кроме своего капитана несколько незнакомых офицеров. Начали задавать вопросы, странные для фронтовой обстановки:

— Музыку любишь? А ну-ка, спой что-нибудь.

— На каком-нибудь инструменте играешь?

Нина вспомнила гитару с оборванными струнами и гром со стороны Севастополя. Вспомнила рояль в колхозном клубе — в первый раз подвела к нему бабушка...

Один из офицеров оттарабанил прерывистую дробь по крышке стола:

— Послушай, как я стучу, и повтори. А теперь — вот это... Молодцом, молодцом!

Она забеспокоилась: не в ансамбль ли песни и пляски хотят отправить ее с фронта?

— Больше не придется ходить тебе в Краснодар: поедешь учиться на радистку.

— А как же Клава? — вырвалось у нее.

— Не беспокойся. Пошлем к ней другого связника.

Выехали группой, парни и девушки из разных частей. Путь был долгий, кружной — через Баку, Ташкент, потом повернули на запад. Лежа в теплушке на нарах, Нина с тоской думала: сколько раз успела бы сходить в Краснодар... Как там Клава — одна, среди фашистов?.. Так больше они и не встретились. Только фотография и осталась. И надпись на обороте ее рукой: «На вечную дружбу!» Ничего себе, конспираторы... Совсем еще глупые девчонки.

Так она решила много позже. А тогда, доставая фотографию, смотрела на улыбающуюся, с ямочками на круглых щеках подругу, и слезы набегали на глаза.

Ехали они чуть не месяц. И только когда приказали выгружаться, узнали, что приехали в Москву. Была осень сорок второго года.

В Москве, на привокзальной Комсомольской площади, Нину и ее попутчиков ждала машина.

Столица. Тесно прижатые друг к другу дома, не видно крыш. Много народу. Трамваи. Троллейбусы!.. Вереницы очередей у магазинов. За оградой школы — раненые в бязевых синих халатах, на костылях. Их газик обгоняют зеленые легковушки. Генерал. Адмирал. Еще генерал!.. Столько высокого начальства разом Нина еще никогда не видывала.

Потом потянулись пригороды. Сразу знакомо и приветливо обступили избы с резными наличниками, яблонями и вишнями, скворечниками на опаленных багрянцем липах и березах.

Машина остановилась у высокой ограды, из-за которой едва выглядывала покатая крыша с затейливым флюгером на коньке.

— Наша дача, — то ли серьезно, то ли шутливо сказал сопровождавший их скуластый лейтенант с бравыми усами. — Первым делом — баня. Вторым — обед.

После бани выдали новое обмундирование. Летное, с голубыми петлицами и эмблемами-крылышками. Нина удивилась: «Чего это нас в летчиков нарядили? Для маскировки?»

В той школе вместе с советскими курсантами учились и чехи, и поляки. Даже немцы. В группе радистов Нина была младше всех, ей едва минуло восемнадцать.

Занимались они буквально круглыми сутками. И день ото дня набирали скорость на ключе, в передаче и приеме радиограмм. Учебный день начинался и заканчивался сводкой Совинформбюро. В словах тех сводок, в голосах дикторов курсанты чувствовали жестокое напряжение войны, которое передавалось и им, заставляло выкладываться из последних сил — как бегуна на дальней дистанции.

Изучение рации, отстройка в разных режимах и условиях, прием и передача донесений на дальние расстояния, исправление поломок... Пять часов на сон. И снова: радиодело, боевая и физическая подготовка, ориентировка на местности, фотография, топография... Нина старалась. Завела особую тетрадку, разграфила странички, надписала: «Боевой счет» и вписывала столбиком пятерки и четверки, будто снайпер — пораженные цели. Была самой младшей, а училась едва ли не лучше всех. И вот однажды:

— Севастопольская! К начальнику школы!

Принял сам подполковник.

— Понимаешь, какое дело. Придется тебе прервать учебу.

«Отчисляют? — обмерла она. — За что?..»

— Нужны нам люди для выполнения задания. Хорошие радисты. Хочешь?

— Для того и учусь!

— Вот и дело. Чего не успела осилить в школе, освоишь на практике.

И объяснил: ей предстоит быть радисткой в разведгруппе, которая должна действовать в лесах Белоруссии, недалеко от Минска, под крышей партизанского соединения. Группу высадят с самолета в тыл противника, в районе партизанской базы. Предстоит десантироваться — прыгать с парашютом.