Со стороны леса бежали партизаны. Гитлеровцы бросали оружие и поднимали руки.

Юнона только кончила передачу, спустилась с чердака и сразу увидела: во двор движется толпа. На повозке — перебинтованный командир. Сзади кого-то скорбно несут на носилках. Глянула и обмерла. Поняла.

Первой мыслью: все, незачем больше жить!

Виктор Сергеевич оторвал ее руки от лица, притянул к себе:

— Ты должна сберечь себя и вашего сына!

Спустя месяц, поздней ночью, она приехала в Севастополь. Не было мочи ждать утра. Закинув за спину полупустой вещмешок, пошла с вокзала домой по знакомой с детства тропке.

Под утро была уже в Балаклаве. На месте ее дома горбились поросшие бурьяном развалины. Соседка узнала. Сказала:

— Не бомбой. Это позиции немецкие здесь были, батарея противотанковая. А твои живы. Во-он в том блиндаже!

Мать бросилась к ней:

— Ниночка! Доченька!.. — Потом: — Откуда ты пришла?

— С поезда — и через Золотую балку.

— Батюшки мои! Балка же вся заминированная, шагу не разрешают туда ступить! Счастливая ты у меня!..

Счастливая...

Третьего ноября в подземном их доме — бывшем вражеском блиндаже — родился ее и Соловья сын Виталий.

В семидесяти километрах от Праги, недалеко от автострады, на дороге у деревни Била Глина, справа у обочины, толпятся вокруг серого обелиска посеребренные утренним инеем туи.

На плите обелиска высечено:

«Здесь пал 9.5.1945 года смертью храбрых русский парашютист Федор Иванович Соловьев из Чадова у Владимировца».

Да, как раз на этом месте девятого мая сорок пятого года пулеметная очередь оборвала жизнь советского парашютиста, двадцатилетнего парня, который только на каменной плите впервые был назван по имени и отчеству. До той минуты друзья и любимая звали его Федькой, а еще чаще — Соловьем.

Двадцать лет спустя после Победы Нина Ивановна и ее сын Виталий впервые после войны приехали в Чехословакию. Они пришли в дом каменотеса Ветизслава. До сей поры в комнатке на втором этаже все неприкасаемо — как осталось после ухода Юноны и Соловья. Старый каменотес не впускает в комнату никого, разве что покажет ее с порога. Одно только добавилось в ней: увеличенные местным фотографом снимки их той поры, вставленные в одну общую позолоченную раму.

Мать и сын остались в той комнате на ночь. Память, память...

В разросшейся рощице на склоне холма Нина Ивановна долго искала дерево и — чудо! — нашла: на недосягаемо высоко поднявшейся вершине сосны, меж ветвей, она увидела белый изолятор. У этого дерева она в марте сорок пятого отстучала первую радиограмму с чешской земли:

Как прожила ты все последующие вдовьи годы, Нина?..

Как?.. Начала восстанавливать свой дом под Балаклавой — на том самом месте, где в месяцы битвы за Севастополь стояла батарея. Таскала пудовые камни для стен, а Виталий лежал в пеленках на земле. А что иначе можно было делать, если во всем Севастополе осталось семь целых домов, а в их селе — ни одного?.. Зато день рождения годовалого сына отпраздновала под крышей. Кем только не довелось работать: бетонщицей, обжигальщицей у печей на заводе стройматериалов... Работала и училась. И вот уже много лет — инженером в рыбном порту. Судьба женщины. Судьба поколения.

Сейчас Виталию Федоровичу столько лет, сколько минуло уже со Дня Победы. Он продолжает службу на сверхсрочной — мичманом Военно-Морского Флота. У него семья, дети. И он намного старше своего отца.

Такова судьба павших. Они останутся молодыми вечно. Во все грядущие времена они будут ровесниками юношей и девушек будущих поколений. Двадцатилетние, павшие героями в Великую Отечественную войну, бессмертны.

А живые будут бережно хранить о них память.

И каждый год — девятого мая, в День Победы, будут собираться жители всех окрестных селений на дороге, что ведет из Мнихово Градиште на Билу Глину. Мраморный обелиск укроют цветы. А по асфальту, на котором в этот час замирает движение, церемониальным маршем, печатая шаг, будут идти, отдавая воинские почести памяти советского солдата, двадцатилетние воины чехословацкой армии.

Каждый год — в день 9 Мая...

Самолеты отстали на последней тысяче миль, когда судно вышло из зоны Бермуд, а Лаптев уже устал торчать на ходовом мостике, записывая типы «летающих крепостей» и их номера и вместе со своими координатами передавая их в Москву.

Честно говоря, в первые мгновения — когда увидел вынырнувшую из-за горизонта мошку, которая, стремительно увеличиваясь в размерах, приняла очертания пикирующего бомбардировщика, с ревом пронесшегося над мачтами и развернувшегося на второй заход, — ему стало не по себе. Но тут же вспомнил: американцы делают облеты едва ли не каждого советского судна, идущего через Атлантику этим курсом. А потом и привык — и к слепящему блеску фюзеляжей, и к яростному реву моторов над головой.

Но эти облеты вернули к давнему — словно бы через десятилетия перекинулся мостик в прошлое, к тем дням и ночам, когда вот так же стоял он в рубке рядом с капитаном, ведшим свою «посудину» с танками и снарядами в Картахену.

Нет, этот мостик он перебросил раньше, еще в Ленинграде. Удивительно совпало: его «Хосе Ибаррури» после ремонта готовился к очередному рейсу, когда получил Андрей Петрович письмо:

Опустил на стол конверт с маркой, на которой был изображен крокодил, — и нахлынуло. Поначалу не сказал даже Василию. Заказал в ателье-люкс новый костюм, купил модный галстук. Сын увидел его перед зеркалом, округлил глаза:

— Свататься надумал, отец? Седина в висок — бес в ребро? Позови на смотрины!

Он потрепал Василия за чуприну. А сам подумал: «Неужто бес?..»

Всего год, как вышел он в отставку. Возраст. Да к тому еще — старые раны. Словом, списали. Но приспособиться к пенсионному существованию не смог. Маялся от безделия, от неожиданной своей ненужности. Совсем было затосковал. К счастью, нашлось для него дело по душе.

Отмечали день рождения Никитки, внука. Пришел один из давних друзей. Заявился при параде, с золотыми шевронами на рукаве.

— Ты где теперь работаешь, Владимир?

— В Министерстве морского флота.

— Да вроде бы ты у меня в отряде был сухопутным минером?

— Был... — вздохнул Павлов. — А теперь, видишь, по кадровой части.

Лаптева и осенило:

— Постой-постой! Определи на какую-нибудь «посудину»! Хоть поваром!

— А что! — загорелся Павлов. — Почему поваром?.. Первым помощником капитана пойдешь? Это вроде комиссара. Нам отставные генералы на такую роль подходят! Заезжай на Кузнецкий, Андрей, обмозгуем.

Стал Лаптев первым помощником капитана на сухогрузе «Хосе Ибаррури». Первый помощник — это действительно как комиссар. В его ведении вся политическая и воспитательная работа в экипаже, его забота — бодрое настроение команды. Да разве не этим самым, только в иных, куда более сложных условиях доводилось Андрею Петровичу заниматься всю жизнь?..

Экипаж сухогруза был небольшим и, на удивление, юным. В возрасте оказался лишь боцман Храпченко. За глаза его называли Нахрапченко, однако тоном, противоположным смыслу, — с добром. Одессит Храпченко «ходил» по морям с двадцать девятого года, знал все порты мира и клялся, что в тех портах знают и его. Храпченко напомнил Лаптеву морского волка серба Божидара Радмиловича, отважного диверсанта его испанского саперного батальона.

Андрей Петрович побывал с «Хосе Ибаррури» уже и в Касабланке, и в Конакри, и в Ливерпуле. Теперь же, после ремонта, сухогруз готовился к рейсу на Кубу. Предстояло первое путешествие Лаптева морем через Атлантику.