Но умыться Матвееву не пришлось. К долбленой колоде подбежал Токтогул, широколицый туркмен, с узкими, навыкате глазами и маленьким приплюснутым носом, похожий на китайца, тощий и высокий. Тихий и незаметный, он всегда услужливо улыбался, готовый поделиться и куском лепешки, и кружкой чаю, а сегодня словно его подменили. Токтогул зло сверкнул глазами и сжал маленькие, но крепкие, как саксаул, коричневые кулаки.

— Так не нада!.. Вода!.. Понимай твоя, тут вода!

— Ты не дури, — вступился Круглов. — Умываться солдату положено, а красноармейцу тем паче. Он чистым должен быть!

— Каракум вода мало, понимай надо! — не унимался Токтогул. — Вода пить надо, вода чай надо. Конь давай, верблюд давай, баран давай…

— Вот человек, воды жалко! — сказал Матвеев, покачав головой.

— Совсем не жалко! Пей много. А так бросай не надо… Вода, понимай твоя, олтун будет…. По-русски, выходит, золото. Золото, понимай?

— Хороший ты человек, Токтогул, но скажу тебе одно: вода это вода, жидкость пустая, а до золота ей далеко.

— Ничего твоя не понимай! — В голосе Токтогула звучало осуждение. — Олтун много — золота много, а вода нет — помирай будет… Каракум без вода помирай! Человек помирай, верблюд помирай!

— Ладно, не разводи речи, слушать скучно.

Матвеев наклонился над долбленкой, зачерпнул ладонями, отпил чуть, а потом протер лицо, шею.

— Каракумы или Маракулы, как их ни называй, нам все едино. Суворовские солдаты через Альпы прошли, а мы степи одолеем запросто! Но коль по вашему закону воды жалко на умывание, то, шут с тобой, не буду ее трогать. Перетерпится!

Матвеев натянул на себя гимнастерку, застегнул все пуговицы… Солнце вставало над дальними краями лощины, его веселые теплые лучи побежали по земле. В редкой листве деревьев подали голоса птицы, послышалось и знакомое чириканье, вроде воробьиного. «Неужто воробей и сюды забрался? — удивился Матвеев. — Вот пустая птаха, всюду расселилась!»

Но сколько он ни искал глазами среди веток саксаульника, нигде не обнаружил знакомого воробья. А чириканье слышалось. Голос шел снизу. Матвеев стал смотреть на песок и вдруг увидел несколько юрких ящериц. Они шныряли стайкой и, как воробьи, чирикали. Матвеев не поверил на своим глазам, ни ушам. Не может быть такого, чтобы тварь ползучая по-птичьему разговаривала! Но прислушался и убедился: чирикают ящерицы. Он вспугнул их, и те, извиваясь, стремглав кинулись в разные стороны, и чириканье прекратилось.

— Черт-те что! — Матвеев покачал головой.

Он пошел дальше по саксаульнику. Из невысоких колючих кустов с шумом, хлопая крыльями, вылетел филин. Птица испуганно вертела своей головой, похожей на кошачью, и ее большие страшные желтые глаза, казалось, тоже вращались.

— Тьфу, сатана! — выругался Матвеев. — Дрыхал, нечисть, после ночного разбоя и всполошился.

Матвеев шугнул птицу. Он не любил ни филинов, ни сов. Что-то неприятное было в их облике.

Он шел по саксаульнику и думал о том, что если командир разрешит, то охота в этих краях будет неплохая. Матвеев вспомнил, как видел длинноногих косуль с белыми манишками на груди, которых Токтогул назвал «сайгаками». Они мчались, как ветер, прижав рога к спине и вытянувшись в стрелу.

Матвеев остановился.

— Ба, тут был настоящий разбой!

Под молодым саксаулом валялись перья. Серые и с черно-белыми полосками. И крупные косточки. Перья, скорее всего, принадлежали сойке. А кто же ее слопал?

Матвеев стал внимательно рассматривать все вокруг. Вот чуть заметные следы, словно кто-то подметал песок легким венчиком. Матвеев улыбнулся: конечно же, таким венчиком может быть лишь хвост лисицы.

Охотник всегда охотник, куда бы его ни забросила судьба. У Матвеева стало легко на сердце, и в голову не приходило никаких тревожных мыслей. Пустыня не такая уж страшная, как про нее говорят. Смотри, сколько птиц и ящериц, да и разного зверья, видать, много. Вот и лисьи следы. И сайгаки. Одним словом, жить можно!

А солнце уже совсем поднялось раскаленным шаром и повисло в прозрачно-голубом, светлом небе. Матвеев уже приметил, что тут по утрам небо приятно чистое. И с этой небольшой высоты солнце слало на землю с каждой минутой все больше и больше лучей, согревая остывшие пески и деревья и окрашивая все в особенный цвет. Каждая ветка и каждый листик саксаула как бы тянулись к солнцу. Редкие пучки полыни, шарообразной верблюжьей колючки, как бы увеличивались в его свете, расправляли плечи и казались выше и зеленее. «Природа тут живет утром», — отметил Матвеев.

А за спиною уже стоял шум, привычный шум походного лагеря. Раздавались голоса людей, ржали кони, в воздухе пахло дымом костра и наваристой мясной похлебкой.

Пологие холмы, покрытые чахлой, выжженной солнцем верблюжьей колючкой, становились все выше и круче, а далекие горы, которые виднелись бледной фиолетовой зубчатой лентой, похожей чем-то на силуэт леса, незаметно приблизились. Буро-оранжевый песок, словно измельченный в ступке, сменился плотной глиной, белесо-серой, как выгоревшая полинялая гимнастерка, да светлыми камнями. Они громоздились, вздымались к безоблачному небу, образуя скалы и крутые уступы. Объезжать их становилось все труднее, и отряд растянулся еще больше.

Потом пошли обрывистые склоны и ущелья. Приходилось спешиваться, лошадей вести под уздцы, спускаться в низину и снова карабкаться вверх по отвесным каменистым склонам на еще большую высоту, обходя провалы и трещины. Особенно трудно было тем бойцам, которые ехали на повозках. Если азиатские арбы с высокими колесами еще кое-как преодолевали крутые спуски и подъемы, то армейские повозки приходилось чуть ли не на руках тянуть. Люди выбивались из сил. А тут еще зной с каждым переходом становился все яростнее. Чем дальше уходили от моря, тем суше был воздух. Редкие колодцы, встречавшиеся на пути, едва могли утолить жажду такой массы людей и животных. По распоряжению Джангильдинова воду стали выдавать каждому по норме.

Бойцы притихли, не слышно стало песен. Лица, особенно европейцев, осунулись, потемнели от загара, обветрились. Глаза сурово смотрели на каменные громадины. Многие из бойцов впервые видели горы.

Колотубин тоже впервые попал в горы. Он много слышал раньше о красотах Кавказа, о глубоких и прохладных ущельях и величавых хребтах и молча отмечал про себя, что здесь особой красоты что-то он не замечает. Одно сплошное нагромождение камней и скал.

Иногда между хребтами белесых скал на равнине встречались впадины, похожие на огромные корыта, из которых выплеснули воду. И снова белые зубцы вершин, на их уступах застыли, словно каменные изваяния, орлы. Чуть склонив голову, они с безразличным видом рассматривали людей, верблюдов, лошадей и даже не улетали, когда их пытались спугнуть, а если в них запускали камни, то нехотя взмахивали крыльями и перелетали на другой, более высокий уступ.

Скалы, голые и сухие, да все убивающая жара властвовали с утра и до захода солнца. День, к удивлению многих северян, был почти по-зимнему коротким: едва солнце опускалось за горы, как надвигались густые сумерки. Начиналась большая южная ночь, душная и сухая. Разогретые за день камни стали остывать и источали жар.

Солнце, казалось, выжгло все живое. Искривленные коричневые стебли редких кустиков, одиноко торчащих на склонах, чудом зацепившихся корнями в расщелинах камня, казались прошлогодним хворостом, пригодным лишь для растопки костра. Однако медлительные и спокойные верблюды тянулись к ним шершавыми губами и поедали как лакомство. А лошади просительно смотрели на людей большими влажными глазами, тихо ржали и шли дальше трудной и опасной, давно нехоженой тропой.

Втаскивая повозку на очередной крутой склон, бойцы меж собой тихо переругивались и, проклиная последними словами эти богом забытые места, с доброй улыбкой вспоминали степные просторы, на которые они еще недавно смотрели с неприязнью. Сейчас каждый думал лишь о том, что в дикой степи все же вольготнее двигаться. И задавали один и тот же вопрос: кончатся ли когда-нибудь эти камни и выйдут ли они на простор?