Закурили. Молчали. О безделицах говорить не хотелось. А о главном — о том, что тревожило... Давненько они не открывали друг другу душу.

Первым прервал молчание Александр. Он подошел к полке, вынул томик в сафьяновом переплете. Перелистал.

— Слушай:

— Наша юность... — после паузы задумчиво проговорил Никифоров. — Юнкерское училище — и ты, наш трибун... А теперь у нас уже виски белые.

— Зато не только романтические мечтания, но и возможность помочь родине, — прервал его Пеев. — Мы давно с тобой не говорили откровенно, Никифор... Скажи: как ты относишься к тому, что войска Гитлера в Софии? Ты хочешь, чтобы Болгария вместе с Германией начала войну против России? Ответь честно — или лучше ничего не говори.

Никифоров задумался. Потом сказал:

— Я отвечу, Сашо... Присоединение Болгарии к фашистской оси — преступление против нашего народа, против всего славянства. Война же против России приведет Болгарию к третьей национальной катастрофе — более страшной для отечества, чем две пережитые.

— Я был уверен, что ты ответишь именно так, — кивнул адвокат. — И я уверен, что ты понимаешь: именно планами нападения на Советский Союз продиктована политика Гитлера на Балканах. Фюрер готовит себе выгодный плацдарм.

— Пожалуй, так.

— А теперь самое главное, — Александр оглянулся, как бы проверяя, нет ли кого-нибудь еще в комнате. — Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы расстроить планы Гитлера и царя Бориса.

— Но как?

— По крайней мере держать Советский Союз в курсе всех военно-политических событий, которые происходят в Болгарии. Прежде всего — знать все о происках фашистской Германии.

— Но как это сделать? — снова повторил Никифоров.

— Убежден, что ты будешь с нами... Слушай: я поддерживаю прямую связь с Генеральным штабом Красной Армии.

— Ты — советский разведчик?

— Да. Потому что я сын Болгарии.

Генерал Никифоров без колебаний согласился помогать Александру Пееву. Словно бы разом, подобно извержению вулкана, горячей лавой вырвалось на поверхность то, что долго и насильственно сдерживалось в самом себе, — и сознание, что в Болгарии попирается национальная гордость, что царь и профашистское и прогерманское правительство душат свободу и что страна неотвратимо приближается к катастрофе. Никифоров понимал — от его решения зависит положение в обществе, карьера, благополучие семьи, сама его жизнь. Но что значит все это по сравнению с судьбой родины? Он — солдат. Не царя, а своего отечества...

Знание обстановки, участие в заседаниях высшего военного совета, обширные связи среди генералитета и во дворце помогали ему быстро находить ответы на вопросы, которые интересовали Пеева, а через него, как понимал Никифоров, и Москву. Как развивается болгаро-немецкое военное сотрудничество? Где дислоцированы немецкие войска в Болгарии и на всем Балканском полуострове? В каких направлениях они передвигаются? В чем суть политических переговоров правительства с Берлином? Каковы планы царя в связи с присоединением Болгарии к пакту агрессивных держав?..

Пеев и Никифоров встречались, как и прежде, не часто. Обычно или вроде бы случайно за столиком сладкарницы на углу у Городского сада, или во время прогулок по городу. Иногда Пеев являлся прямо в служебный кабинет генерала в судебном отделе — адвокат пришел по делу своих подопечных. В наиболее срочных случаях использовали для передачи сведений связных — своих жен: Елисавету Пееву или Елену Никифорову, а также жену радиста Попова — Белину.

Вскоре Пеев сказал Никифорову, что Центр утвердил его членом группы. Отныне его псевдоним — «Журин».

13 июня 1941 года генерал Никифоров явился на доклад к министру.

— Придется вам подождать, — остановил его в приемной адъютант. — У министра германский посланник Бекерле.

Наконец дверь кабинета распахнулась. Министр проводил посланника до самой машины. Вернулся, пригласил Никифорова. Его доклад слушал рассеянно. Лицо его было озабоченным. Прервал на полуслове:

— Все это малозначительно... Приближаются куда более важные события, они потребуют от нас удесятеренной энергии.

— Какие события? — стараясь не проявлять чрезмерного интереса, спросил Никифоров.

— Только что Бекерле сообщил мне решение фюрера: Германия начнет войну против России в конце этого месяца.

Министр встал из-за стола, нервно заходил по кабинету.

— Все приготовления закончены. Нападение будет совершено по линии сухопутной границы, а также с воздуха и с морей...

Министр перевел дыхание, сел в кресло и бодро добавил:

— Фюрер убежден, что это будет блицкриг. Война должна завершиться полной победой за три недели.

Он замолчал. И вдруг спохватился:

— Вы понимаете: это сугубо секретная информация. Но я так взволнован, что не мог не поделиться ею с вами!

Никифоров не стал продолжать доклада. Собрав бумаги в папку, поспешил к выходу.

В тот же вечер станция на улице Царя Самуила вышла в эфир по запасному, аварийному каналу связи:

«Журин сообщает: по сведениям, полученным непосредственно от военного министра, Германия в конце месяца совершит нападение на Советский Союз. Все приготовления завершены. Нападение произойдет...»

28 апреля 1943 года, поздно вечером, уже после возвращения с работы, генерал Никифоров был опять срочно вызван в министерство.

В голосе дежурного офицера, хотя и звучал он с обычной почтительностью, Никифорову почудилось что-то недоброе. Предчувствие? Возможно. Но не только... Он понял, что кольцо смыкается, когда услышал в зале высшего военного совета произнесенное Кочо Стояновым имя «Журин». До того момента псевдоним Никифорова был известен в Софии только двоим людям — ему самому и Пееву. Отныне известен и врагам. Генерал Никифоров не заблуждался в возможностях германского абвера и гестапо, болгарской военной разведки.

От дома генерала до военного министерства было недалеко. Обычно он проделывал этот путь пешком. На этот раз Никифоров вызвал свою машину. Приказал шоферу сделать большой круг по городу и не гнать.

Черный «мерседес» генерала неторопливо плыл по вечерним улицам Софии. Они были освещены неярко, заполнены народом. В толпе много военных. Много немцев. То и дело попадаются на костылях: раненые из госпиталей, занявших большинство школьных зданий. Приглушенный свет в окнах ресторанов. За столиками тоже военные. Немцы...

Никифоров любил свой город. Пусть его София, не в пример другим европейским столицам, не претендует на призовое место «второго Парижа», пусть она кажется чужеземцам провинциальной — для него она дорога и прекрасна. Башни минаретов в гаснущем небе, мерцающие купола Александра Невского, ленты розариев вдоль тротуаров... Розы на улицах Софии цветут с ранней весны и до первых заморозков. Их многоцветная пестрота и сладковатый аромат — примета города. Такая же неотделимая, как громоздящаяся над Софией гора Витоша...

Генерал приказал шоферу повернуть к университету, проехать мимо парка. Справа проплыл памятник — бронзовый всадник. Да, как Витоша, как розы — примета Софии, запечатленная в памятниках, названиях улиц в самом сердце города, — благодарная любовь к русским «братушкам», принесшим болгарам освобождение...

В зеркальце, прикрепленном над лобовым стеклом кабины, Никифоров увидел отражение машины. С притушенными фарами она следовала за его «мерседесом». Машина двигалась в некотором отдалении, тоже не быстро, неотступно. «Следят?.. Может быть... — с фатальным спокойствием подумал Никифоров. — У всякого дела есть свое начало, есть и конец. Грех сетовать на судьбу. Сам сделал выбор. Да и успел не так уж мало за эти полные два года...»