— Погоди, и этот позовет, — возразил Гонта. — Еще не приспичило.

Тот, кого они считали разведчиком тропы, барахтался, увязал в трясине, всего в ста метрах от егерей-дозорных. Он молчал. Болото уже накрыло его плечи липкой, слизистой ладонью.

Выбившись из сил, он на какое-то мгновение прекратил борьбу, застыл. Голова его торчала из болота, как некий диковинный плод. Трясина уже коснулась подбородка. Она как будто вспухала. Она поднималась, как подопревшее тесто.

— Может, он немцев боится? — спросил старик и наполовину вылез из окопчика. — Вытащить бы его, а?

— Рано… — остановил его Гонта. — Еще, может, закричит…

Шел дождь. Человек молчал. Неподалеку от него беззаботно покачивались кепочки егерей.

Болото подползло к губам, но человек не сопротивлялся, он глядел перед собой в ту сторону, где, скрытые кустами, невидимые для него, сидели партизаны.

Он умирал молча.

— Давай! — сказал Гонта. — Может, и вправду наш. В случае чего я прикрою. — И он взялся за рукоять пулемета.

Андреев и Назар юркнули в траву и через мгновение были уже в болоте.

Человек не видел их: он дышал, высоко запрокинув голову, стараясь хоть на несколько секунд отсрочить смерть. Андреев, отодвигая руками кочки и траву, шел к тонущему упорно, как к собственной судьбе. Да этот человек и был судьбой и Андреева, и Гонты, и многих других их товарищей…

— Я из концлагеря под Деснянском. Месяц назад гитлеровцы привезли туда две тысячи военнопленных. Они строят аэродром для авиации дальнего действия… С подземными ангарами и полной маскировкой… Собираются бомбить оттуда Москву…

Человек, которого Андреев и Назар вытащили из болота, говорил тихо, скрипучим, словно отсыревшим, голосом и то и дело откашливался. Худ он был до такой степени, что казался муляжом, созданным для демонстрации костной арматуры. Но стоял прямо и независимо.

В землянке было сумрачно. Свет осеннего дня проникал через небольшое, овальных очертаний автомобильное стекло, вставленное под бревенчатый накат. Командир отряда и заместитель сидели в полумраке у дощатого, грубо сколоченного стола.

— Откуда вы узнали, что в лесу партизаны? — спросил заместитель.

— Слухом земля полнится.

— Именно в этом лесу?

У заместителя, стриженного ежиком, были круглые бессонные птичьи глаза. Подтянутая, прямая фигура выдавала кадрового военного. Командир же, крупный, развалистый, с привычкой закладывать мясистую ладонь за портупею, служившую единственным знаком воинского отличия, явно был человеком штатским, человеком беседы, а не рапорта, быть может, в недавнем прошлом райкомовским работником или учителем.

И перед этими двумя, как перед судьями, стоял третий, покрытый свежей болотной грязью.

— Я знаю эти леса, — сказал человек из болота. — До войны служил здесь.

— Где здесь?

— Я бывший начальник Деснянского гарнизона Топорков.

Командир и заместитель переглянулись.

— Майор Топорков пал смертью храбрых при героической защите Деснянска, — звонко, с торжеством в голосе сказал заместитель. — Посмертно награжден орденом боевого Красного Знамени.

— Не знал, — безучастно ответил человек из болота. — Но я майор Топорков. А вы майор Стебнев. В марте сорок первого вы приезжали к нам из штаба округа читать лекцию о преимуществе отечественного стрелкового оружия над немецким.

Заместитель пристально всмотрелся в человека, стоявшего перед ним, и наконец поднялся.

— Минутку! — И вышел из землянки.

— Сядь, Топорков, а то от сквозняка упадешь, — сказал командир, едва за заместителем закрылась дверь. — Не серчай. Стебнев у меня человек дошлый. По контрразведке работает… Вот поешь!

С усилием повернув свое могучее шестипудовое тело, он достал из дощатого ящичка в углу землянки ржаную полбуханку, несколько печеных картофелин и зеленую бутылку, заткнутую кукурузным початком. Выставил всю эту снедь на стол и налил сизый самогон в кружку.

— Выпей, майор, и закуси.

Человек выпил, взял картофелину и стал медленно, безучастно жевать, как будто исполнял тяжелую, ненужную, но обязательную работу.

Командир смотрел, как по-старчески, кругообразно движутся его челюсти. Неизвестно, почему он поверил этому человеку. Может быть, полагался на чутье. Может быть, он уже знал таких людей — выжженных войной, не побоявшихся взять на себя за эти полтора года столько, что иному и века не хватит.

— Ешь, — повторил он басовито и добавил потише, как будто стесняясь своего сочного голоса: — Теперь и о себе думать надо. Слава богу, живой!

Пришлый направил на командира свой сверлящий взгляд.

— За мой побег в бараке каждого пятого должны расстрелять, — сказал он. — Всего двадцать человек. Ребята знали и согласились. Так что я чужой жизнью живу. За всех… За двадцать!

Командир, вздохнув, отвернулся к окну.

— Да! Насмотрелись мы смертей… Я вот в мирное время оперу «Мадам Баттерфляй» любил, — сказал он негромко. — переживал… за ее страдания. А теперь думаю: чем меня после войны расшевелишь?

Человек из болота отодвинул кружку. От еды и от выпитого его впалые щеки пошли алыми пятнами.

— Оружия нам! — хрипло сказал он. — Мы в плену, но мы в том не повинны. Оружия нам! Подпольный комитет готовит восстание. Мы весь этот аэродром уничтожим, командир! Оружия нам!

Долгие часы лесных скитаний он нес эту мысль об оружии и теперь, казалось, боялся ее потерять, боялся поддаться покою и теплу.

Командир продолжал смотреть в окно.

А там, в центре партизанского лагеря, возле коновязи, щуплый партизан в длинной складчатой шинели с отвисшим хлястиком стриг машинкой товарища, усадив его на алюминиевый ящик из-под немецких мин.

«Клиент», здоровенный парень с маленькой, словно бы лишенной затылка, головой и с красными ладонями-клешнями, морщился и ругал парикмахера:

— Черт, ну и скребешь, как корова языком…

— Дождик, — бойко оправдывался тот. — Мокрый волос, он как спираль Бруно, жесткий и вьющий… И машинка дореволюционная… «Коржет»… Сами обещали трофейную «американку». Мне бы фирмы «Брессайн»!

— Трофейную! Он тебя так пулями обстрижет… Ой! Баранов тебе стричь, Беркович! — дернулся парень.

— А я что делаю, Степан? — спросил парикмахер.

И не успел парень вникнуть в смысл этих слов — только лоб нахмурил, соображая, — как за спиной Берковича вырос строгий, туго затянутый в талии заместитель командира отряда Стебнев.

— Беркович, к командиру!

Заросший щетиной, тощий — кости под кожей, словно расчалки, — человек повернулся к Берковичу. Профессиональным взглядом парикмахер отметил пучки коротких белых волос, которые проросли на плохо обритой голове.

Позади парикмахера встал Стебнев.

— Беркович, ты в Деснянске майора Топоркова знал? — спросил командир.

— Так точно… Стригся лично у меня. Фигура! Пользовался одеколоном «Северное сияние».

И парикмахер снова встретился взглядом со странным, оборванным и грязным человеком. Какие пустые, выцветшие, нездешние были у него глаза!

Парикмахер смолк. Он ощущал подтекст всей этой сцены, но не мог его понять. Его восприятие жизни было бесхитростным и ясным, как стрижка «под ноль».

— С этим человеком знаком?

Беркович пожал плечами.

— Можешь идти!

Парикмахер медленно поднялся по ступенькам. И обернулся.

Человек сидел за столом, склонив голову, беспомощно открыв змейку шейных позвонков. Парикмахер подошел к нему и остановился, словно бы изучая острый, резко очерченный затылок и созвездие темных родинок на шее.

— Товарищ майор! — позвал он неуверенно, но затем уже громко и обрадованно повторил: — Товарищ майор!

Человек поднял голову, но не обернулся.

— Да что же вы не сказали? — спросил парикмахер. — Да я бы по родинкам всегда узнал… Ой, война! Ай, война! Сказано ведь: «Слухом услышите — и не уразумеете, и глазами смотреть будете — и не увидите…» Ведь вы ж темный волос имели, товарищ майор. Вы ж солидный были брюнет…