— О чем же вы с ней говорили?

— Чего с ней говорить? Шуганул четырехэтажной вершиной.

— А она?

— Засмеялась. Ты, говорит, дядя, не очень, я, говорит, тоже все этажи знаю. Подняла камешек под забором и пошла себе.

— Ясно, — сказал Сорокин. — Что ж, веди к начальству.

— Тю, какое тебе начальство? Работа вон когда кончилась.

— Тогда сам показывай.

— Чего показывать? Все на виду.

Они обошли широко растопыренные опоры вышки, забрались по гулкой лестнице на площадку, рифленой дорожкой обегавшую редкую решетку труб на высоте десяти метров. Отсюда было все на виду — и горы, и небо. Город с вышины казался пестрым игрушечным макетом. Слева горы вплотную подступали к воде, тянулись вдаль широкими серыми волнами. А над ними, над городом и портом стеной поднималась к середине неба бескрайняя синь.

— Далеко видно!

— Уж так ли далеко! Бывает, вылезу сюда и смотрю, глаз не оторву. Все думаю: чего я в моряки не пошел, звали ведь…

С другой стороны горизонт серебрился над бесконечной степью. Горы с вышины казались пластинчатым хребтом доисторического бронтозавра, разлегшегося у воды, и отгородившего море от степи.

Неподалеку, в глубоком распадке, Сорокин разглядел десятки серебристых пузырей — баков.

— Нефтехранилища?

— Так точно.

— Как же они нефть перекачивают? Через горы, что ли?

— Зачем? Туннель прокопали. Перекачивать ничего, не надо — сама текет.

— И давно все это построено?

— Год уж будет. Как нефтепорт стали расширять, так и здесь баков прибавилось.

— Значит, картина изменилась?

— Уж так изменилась, прямо не узнать. — Он наклонился к Сорокину, сказал приглушенно: — Помяните мое слово, неспроста это.

— Что?

— Военные заберут, помяните мое слово. Чтобы такой объект да не забрать! Турнут нас отсюдова, вахтеров, другую охрану поставят.

— Не турнут, — рассмеялся Сорокин. — Порт-то международный. Торговля растет. Нефтью торговать будем, чем дальше, тем больше. Читаете газеты?

— А чего еще тут делать?

— Ну давайте спускаться, замерзли небось?

Они торопливо прошли в вахтенную комнату у ворот, с железной печкой, неизменным продавленным топчаном и стойким букетом запахов, свойственным помещениям такого рода, где люди готовят себе еду, спят, не раздеваясь, и не открывают форточек, оберегая тепло.

— Счас чайком погреемся, один миг, — суетился вахтер, засовывая в чайник громадную спираль кипятильника.

Поеживаясь от озноба, Сорокин прошелся по комнате, заглянул в окно.

— Что это у вас там за ангар? Будто самолетный?

— Точно. Начальник на аэродроме достал. Говорит: списанные перекрытия. Врет, поди. Кто такое добро будет списывать? Гараж, говорит, будем строить…

— Больно ярко сверкает. Из города видно.

— Самолетный, надо же! — удивлялся вахтер. — Вот милиция — все знает. Чего я в милицию не пошел? Звали ведь…

И вдруг тяжелый грохот ударил по стеклам. Кошка, дремавшая на подоконнике, отлетела в угол и зашипела, выгнув спину. Вахтер плюхнулся на топчан, застыл с отвисшей губой. Сорокин выскочил во двор. Эхо скакало по горам, уносясь к городу.

— Быстро! — крикнул шоферу, вскочив в машину. И затеребил пальцами скобу под ветровым стеклом, холодную, скользкую, обтянутую синим пластиком.

«Мальчишка! — думал он о лейтенанте Сидоркине. — Неужто не утерпел?»

Сидоркина увидел все у того же выступа скалы, сердито разговаривающим со старшим лейтенантом, сапером.

— Я его просил только разминировать, сохранить вещественное доказательство, — пожаловался Сидоркин.

— Нельзя, — тихо сказал сапер. — Согласно инструкции старые боеприпасы, которые можно уничтожить на месте, разряжать запрещается.

— Все правильно, — сказал Сорокин, вылезая из машины. — Спасибо вам, товарищ старший лейтенант. За оперативность.

Втроем они прошли к обломленному обрыву, дымящему белой пылью, где двое солдат что-то искали в измельченной щебенке.

— Во, рвануло! — восхищенно говорил Сидоркин. — Жалко, вас не было.

— Переживу. Насмотрелся в свое время, на всю жизнь хватит.

— А вы что-нибудь узнали?

— Все узнал.

Сидоркин промолчал, но бегавшие глаза, торопливо вспыхивающая и гаснущая улыбка говорили, каких усилий стоило ему не задавать вопросов.

Всю обратную дорогу они молчали. Сорокин думал о том, как банально порой кончаются хитроумные разработки. Вот и прояснились все загадки. Осталось сделать пару запросов для уточнения и — домой. Спрашивалось: что заинтересовало иностранные разведки в этом, казалось бы, таком мирном, открытом для всех городе? Нефтегавань, новые нефтебазы в горах. Кому-то почудилось: не создается ли база для снабжения горючим военного флота? Помешались на базах! А раз база, то ее надо прикрывать, защищать и так далее. Вот и мерещится за каждой горой дракон огнедышащий. Вот и принимают они радиовышку за новейшую станцию наведения или еще за что-нибудь. Неизвестное — это же и есть самое пугающее.

Скоро все это кончится. Вышку построят, в газетах о ней напишут. Да и любой специалист по виду определит, для чего она. А пока — загадка, кроксворд, как говорит Райкин. Ни один зверь не уйдет, пока не узнает: что это так вкусно пахнет? Все живое страдает от любопытства, а иностранная разведка — в особенности.

— Что теперь, товарищ подполковник? — не выдержал Сидоркин.

— Что? Да все в порядке. За Кастикосом надо приглядеть. Пакостный человек, нашкодить может.

У каждого города своя главная улица, у каждой улицы свой характер. Вовка Голубев умел это улавливать. Однажды написал стихи про Невский проспект.

Гошка даже затосковал, когда прочел. Решил, что лопнет, а тоже напишет что-нибудь. Тогда стояли в Одессе, и он начал сочинять про Дерибасовку.

Сразу понял: музы ему не улыбались. Он обозвал их последними словами и закаялся писать стихи. А зря. Может бы, научился. Так подмывало порой сказать что-нибудь этакое про свою улицу, которую, как ему думалось, знал лучше всех постовых милиционеров, вместе взятых.

По длине она была первой в городе — протянулась от гор до моря. Ширины в ней хватило бы на целых четыре улицы или на добрую площадь. По густоте зелени она походила на бульвар, а по обилию уютных уголков под свисающими ветвями — на парк культуры и отдыха. Гошке приходилось слышать, как некоторые ругали улицу за такую планировку, говорили, что надо было зелень придвинуть к домам и отделить их от проезжей части. А он не был согласен. Ему нравилось подскочить на такси, прижаться дверцей к зеленой обочине и незаметно исчезнуть, раствориться в кустарнике. Это было шиком вдруг явиться перед затаившимися дружками. Из кустов.

Здесь можно было тихо сидеть на скамеечке и, оставаясь невидимым, хоть целый день наблюдать жизнь улицы. Рано утром она была молчаливо-торопливой: работяги топали в порт и на заводы. Чуть позже улица начинала шуметь таксомоторами: командировочные мчались с поезда занимать очередь в гостиницу. Потом открывались магазины, и слепые от спешки женщины метались от одного к другому, громко хлопая дверями. Они были стремительны, как норд-ост, появлялись на четверть часа и так же внезапно исчезали неизвестно куда. После них в магазины тянулись засидевшиеся на пенсии старички и старушки, шаркали по цветной брусчатке любимыми шлепанцами, громко сморкались, гремели бидонами и подолгу стояли на каждом углу, обсуждая личные и коммунальные проблемы, трудные школьные программы и положение на Ближнем Востоке.