— Мустафа отравлен, — через силу, с отвращением к этой улице, зною, разговору сказал паломник.

— Отравлен?

— Его вскрыли и обнаружили яд.

— Зачем мне это знать?

— Турецкая полиция и английское консульство сбились с ног в поисках отравителя. Мустафа был известным торговцем и агентом Интеллидженс-сервис в Стамбуле. Ты об этом знал.

— При чем здесь я?

— У нас находится стакан с остатками отравленного вина. На нем отпечатки его и твоих пальцев, — терпеливо пояснил зловещий гость, снова вытер капюшоном лицо.

— Моих? Кто-то из нас сошел с ума!

— Подумай, что будет с тобой, если негативы, где ты пьешь с Мустафой, и стакан попадут в руки турецкой полиции и английской разведки. Тебя раздавят. Эти стены не спасут.

— Но это не я! Мы пили его вино, из его подвала… Я не травил Мустафу! — взревел хозяин особняка.

— Не кричи, — поморщился паломник. — Конечно, не ты. Травили Мустафу мы, когда ты уехал. Но стакан и снимки — это приговор тебе.

— Пойдемте в дом… Здесь не место, — справился с собой хозяин.

— У меня мало времени, — усмехнулся под капюшоном гость.

— Кто вы?

— Скажем так: лицо, заинтересованное, чтобы Германия правила миром.

Саид-бек коротко дернул рукой, и из рукава, лизнув воздух синеватым языком, выскользнуло лезвие кинжала;

— Ты подохнешь под этим забором, если…

— Не шевелись! — хлестнул придушенной командой гость. — Медленно, спокойно убери его… не дергайся.

В голосе пружинила властная сила, ей невозможно было не подчиниться. Саид-бек разжал ладонь, и кинжал втянулся в рукав.

— Твой идиотский темперамент мог стоить тебе жизни, — с лютым гневом прошипел гость. — Тебя держат на мушке вон из того окна. Неужели трудно сообразить, почему я жарюсь на этой песчаной сковородке, а не иду к фонтану во дворе?

— Что вам надо от меня? — измученно спросил Саид-бек. Его взгляд намертво, гипнотически приклеился к стеклянному квадрату в глиняной стене развалюхи, стоящей напротив.

— Наконец разумный вопрос. Нам нужны твои прошлые связи на Кавказе. Большевики приговорили тебя заочно к расстрелу в двадцать втором за организацию восстаний в Чечено-Ингушетии и Дагестане, вместе с Джавотханом Муртазалиевым. Тогда ты умел работать.

— Но послушайте… — взмолился перехваченным горлом Шамилев.

— Жарко! — задыхаясь, злобно выдохнул гость, потер грудь. — Да или нет?

— У меня… нет выбора.

— Было бы глупостью оставлять тебе выбор. И зачем? Германия уже владеет Европой. Скоро овладеет миром. На твое имя в берлинском банке будет положено сто пятьдесят тысяч марок. Это больше того, что ты получил от турок и Интеллидженс сервис. Неплохо доишь европейские разведки, Саид-бек. Через три дня ты должен быть в Стамбуле.

— Но я не успеваю! Необходимо закончить здесь…

— Через три дня в Стамбуле ты позвонишь по этому телефону в германское консульство, получишь инструкции и полетишь в Берлин. Ты включен в оргкомитет по проведению конгресса кавказских эмигрантов. Грузию представляет Багратион Мухранский, Кабарду — князь Салим Шадов. Тебя наделяют полномочиями представителя Чечено-Ингушетии и Дагестана.

— Это все? Потом я могу вернуться?

— Это начало. После болтовни изъеденных молью старцев наступит время настоящей работы. Ее санкционировал рейхсфюрер Гиммлер.

— Он… знает обо мне?

— Предпочитает лучше узнать на живом деле. Тебе знакомо имя — Хасан Исраилов?

— Мы вместе с ним и Джавотханом готовили восстание в Чечне.

— Сейчас они плетут подпольную сеть на Кавказе. Мы станем посредниками между ними и Берлином. В предстоящей битве за Кавказ надо сформировать там «пятую колонну». Конкретные инструкции получишь в Берлине. Потом полетишь на Кавказ.

Паломник, опираясь о стену, стал подниматься. Разжиженное, голое под бархатом тело изнывало в кипящем зное, выдавливая из пор последние капли пота. Оттолкнувшись от стены, шатаясь, зашагал к халупе со зловещим стеклянным квадратом. «Проклятье, как они все здесь существуют? Этот рвется сюда из Берлина… Мазохизм рака, ползущего к кастрюле с кипятком».

Он тут же забыл о хозяине особняка. Дело сделано. Давний, коростой отвалившийся от души земляк, подергавшись в капкане, затих за спиной. Другого и не должно быть.

Двадцатилетняя школа германского сыска, потом гестапо дробили на составные, расщепляли и не таких. Эта система не жалела и самого унцукульца из Дагестана, втаскивая в чин полковника, шарахая по пути о ребра проверок на благонадежность, сдирая при этом клочья кожи. Там почему он сам должен жалеть кого-то?

— Откуда вы знаете аварский? — запоздало раздалось за спиной.

Паломник обернулся, откинул капюшон с лица.

— Осман-Губе?! — перехватило дух у Саид-бека.

— Ты не ошибся, — растянул потрескавшиеся губы полковник. — У нас был общий аул, годекан, рыжая Петимат, которой мы оба писали записки. Где все это теперь?…

Из-под грязной холстины с обтянутого кожей черепа смотрел в самую душу Шамилева рысий холодный взгляд.

Осман-Губе уже подходил, волоча ноги, к хибаре, когда из-за стены навстречу ему, громыхая по булыжнику, выползла арба, запряженная мулом. Подле возницы стоял какой-то куль в половину человеческого роста, укутанный верблюжьим войлоком. Гестаповец плашмя рухнул в низкую повозку, что-то отрывисто сказал вознице. Тот тронул с места мула и достал из-под сиденья черпак. Распутал верх войлочного куля и запустил черпак в горловину кувшина.

Два торопливо бредущих, сожженных солнцем бедуина увидели дикое кощунство, заставившее остолбенеть их на солнцепеке.

Возница выудил из войлочного куля полуведерный черпак, полный воды, и вылил на голову лежащего. Поток священной хрустальной влаги раздробился на сверкающие осколки и оросил вместе с человеком пыль Медины. Черпак сновал вверх-вниз, и скоро весь бурнус лежащего сочился водой. Влагу, ценимую здесь дороже человеческой крови, с хлюпом пожирал презренный прах земли.

Над Армавиром восьмой день клубилось сизое рванье туч. Между ними и раскисшим Предкавказьем временами зависала тусклая водяная пелена. Земля уже не принимала влагу, травы жировали темной зеленью, свинцовые лужи вдоль взлетной полосы вздувались дождевыми пузырями. Дикое ненастье в разгар лета навалилось надолго.

Палаточный лагерь на окраине аэродрома, где разместились группы Ланге, Осман-Губе и Реккерта, пропитался сыростью и остервенелой маетой: вылет на Кавказ откладывался изо дня в день, держала непогода.

Абверовцы — русские, чеченцы, ингуши, осетины, калмыки — бездельничали дни напролет. Кормили как на убой. Майор Арнольд, начальник лагеря, старался на совесть.

Ланге распустил удила, отменил занятия, наделил полным отдыхом. После прогноза синоптиков, предсказавших затяжную непогоду, он выстроил своих на плацу, обошел строй, всматриваясь в мокрые настороженные лица, обворожительно объявил:

— Мои кавказские орлы! Христос и Аллах оценили ваше старание и терпение в Мосгаме и вложили в мои уста поощрение. Я даю вам несколько дней полного отдыха перед работой на Кавказе. Используйте их по своему усмотрению. У меня все. Прежде чем отпустить вас, я позволю себе высказать два нюанса. Первый. Десантник Засиев поступает в распоряжение полковника гестапо Осман-Губе. Временно, до заброски на Кавказ. Второй. (Переводчик Румянцев, выслушав, закаменел лицом.) Если в моей группе будет совершен поступок, несовместимый со званием десантника немецкой армии, виновный будет немедленно расстрелян перед строем. Приятного вам отдыха, снежные барсы.

Стучали костяшками нард, резались в карты, посасывали шнапс из фляжек. Происшествий не было. Сцепившись в споре или в словесной сваре, двое вовремя останавливали себя: стекленели глаза — помнили предупреждение Ланге: «… будет немедленно расстрелян перед строем».

Одним из развлечений в лагере было наблюдение за гестаповской группой. Осман-Губе и Реккерт занятий не отменяли. Ефрейторы Швеффер и Вильгельм гоняли мусульман и одного христианина — Засиева в хвост и в гриву под дождем. Марш-бросок с полной выкладкой сменял рукопашный бой, за ним следовало подрывное дело. Под вечер на закуску командиры оставляли маскировку на местности. Копались в грязи, мокрые, замызганные от пяток до затылка. После чего поджидала стирка и сушка около походных печей. Около полуночи проваливались в мертвецкий сон без сновидений, с тем чтобы с рассветом начать все сначала.