— Салуд! — откозырял боец.

— А почему не проверяете у меня?! — с обидой воскликнул Хуанито. — Проверьте! Я тоже — гражданин республики!

— Иди спать, — легонько щелкнул его по носу боец. — Твоя «тархета» у тебя на физиономии написана.

И патрульные, стуча подковками, неторопливо пошли вверх по улице.

— Эх, когда же я вырасту! — горько воскликнул газетчик. Но тут же снова подступил к Бланке: — А что вы делаете в данный момент в данном месте?

— Дежурю, мальчуган.

— Так вы милисиано в натуре? А как же Ма... — Он запнулся. — Разрешите, сеньорита, познакомиться с вами поближе!

— Полюбуйтесь на этого нахала! — притворно возмутилась Грациэлла. — Мне ты уже изменил? Одно сердце вдребезги, а теперь хочешь расколотить другое?

Но мальчик уже не обращал на нее внимания — его интересовала только Бланка.

— Разрешите вас проводить?

— В другой раз. — Она улыбнулась. Ее забавляла настойчивость этого бродяжки. — Прямо отсюда на рассвете я уезжаю.

— Куда?

— Далеко, кавалер. В провинцию Лас-Вильяс.

— А когда вернетесь?

— Когда выполню задание.

Он остолбенел:

— Задание? Ясно... Ничего не ясно, сплошной мрак... События несутся на бешеной скорости!.. А где вы живете, сеньорита?

— Ты придешь петь мне под окно серенады? Авенида Уна, мальчуган, дом тридцать семь. Приходи, я сварю тебе кофе и накормлю.

— Обязательно приду!

— Берегитесь, сеньорита, этого коварного сердцееда, — в тон Бланке сказала Грациэлла и повернулась к нему: — Давно пора тебе баиньки.

Вдалеке послышалась стрельба, крики. Хуанито замер. Прислушался. Сорвался с места. Уже на ходу крикнул:

— До скорого свидания, сеньорита! — И устремился в ту сторону, откуда доносился шум.

Бланка допила кофе.

— Пора на пост. А то грозный начальник даст взбучку.

Она уже собралась идти, но тут появились еще двое. Она сразу определила: русские. Молодые, светловолосые, коротко стриженные парни в одинакового покроя рубахах в клетку. Только клетки были разного цвета.

Они увидели кофейню, увидели Грациэллу. Вытаращили глаза. Достали разговорники, начали торопливо листать.

— Разрешите познакомиться! Мы — советские моряки. Жора — наш комсорг, — показал один на другого. — Он и я комсомольцы, понимаете? Я, — парень ткнул себя в грудь прямым пальцем, — я — Саша.

— Комсомол? — поняла Грациэлла. — Уо мисма комсомола.

— Дело на мази, — сказал один другому. — Значит, мы товарищи по борьбе.

— Что же она стоит за стойкой? Это же мелкобуржуазно. Ей надо идти на производство.

Саша протянул Жоре разговорник:

— Попробуй сагитируй.

Бланка и Грациэлла ничего не понимали.

— Какие они симпатичные, эти русские, — кокетливо улыбаясь, сказала мулатка. — Сколько ни вижу их в Гаване — все симпатичные. Может быть, специально таких присылают?

— Не знаю, — отозвалась Бланка. — Наверное, специально.

Она снова, в какой уже раз сегодня, вспомнила Хозефу. Специально не специально, но что-то особенное в них есть...

Парни беспомощно перешли на жесты:

— Буль-буль-буль!

— Баккарди они не пьют, им запрещено. Агуа?

— Агуа, — с сожалением подтвердил Жора. — Агуа.

Грациэлла откупорила бутылочки с содовой.

Тот, что назвался Сашей, положил на стойку монетки, а Жора начал рыться в карманах, достал значки, нашел-таки нужную фразу в книжице:

— Это вам значки на память. — Обернулся и к Бланке: — Это вам значки на память. — Вынул открытки: — Это вам открытки на память. Это Москва. Это наше судно, сухогруз «Хосе Ибаррури», порт приписки — город революции Ленинград.

— О, Ленинград, Ленинград! — кивнула Грациэлла.

— Разрешите, товарищ по борьбе, я вам приколю значок, — снова перешел на русский Саша и перегнулся к девушке.

— Грациас! Ой!

— Виноват! От контакта с живой материей дрожат пальцы.

— Товарищ старший матрос! — строго сказал Жора.

— Эх, ничего ты не понимаешь в стратегии и тактике... Видишь, уже взаимопонимание, еще минута — и согласие, а там недалеко и до сердечности.

— Вот скажу я замполиту, пропишет тебе Андрей Петрович лекарство от сердечности.

— Это будет завтра, а сегодня... Сжуем по сигарке?

— Ты же знаешь, я не курю, — заколебался Жора.

— Любовь требует жертв. Камарада, будьте любезны — сигары. Вот эти, самые большие.

— Но, — отрицательно покачала головой мулатка. — Но! — Сказала Бланке: — Они хотят охотничьи.

Бланка спросила:

— Вы говорите по-английски?

— Да, конечно, — обрадовался Жора. — К сожалению, мы еще не выучили испанский, мы первый раз на Кубе.

Его английский был вполне сносным.

— Эти сигары вам нельзя. Это охотничьи. Их курят только кубинцы. Если вы никогда не пробовали, вы можете упасть в обморок — такие они крепкие, — объяснила она.

Жора обрадовался. Перевел своему приятелю.

— Купите лучше «Корону» или «Ромео».

— Большое спасибо. До свидания. Мы торопимся в порт. Гуд бай! — И увлек за собой второго парня.

— Симпатичные, — проговорила им вслед Грациэлла.

Бланка кивнула. Мимолетная, ничего не значащая встреча. Но почему-то на душе стало легко.

Она пошла на пост.

Опустела улица. Грациэлла приткнулась в углу кофейни, оперлась локтями о стойку, положила голову на руки и задремала. С набережной потянул ветер, принес грохот волн.

Лаптев сидел в плетеном кресле на балконе. Балкон, обращенный в сторону Мексиканского залива, возвышался, как бы плыл над городом.

Было пять часов утра, и Андрей Петрович наблюдал рождение утра. Прибой укротил свой пыл, не бился гривой о камни, а лениво ластился к берегу. И все море, розово-голубое в рассветном солнце, мелко рябило. На горизонте оно растворялось в мягкой дымке. И из этой же дымки струилось небо.

Но вот лучи зажгли края облаков и белые свечи небоскребов. И город словно бы начал подниматься, стряхивал сон, щурясь от яркого света, молодой и красивый.

Совсем другой, чем был этой ночью... Та Гавана была словно бы в черно-бархатном, с блестками, платье — такая непохожая на эту, бело-голубую и ослепительную, устремившую в небо свои этажи. Ночью она распласталась под тяжестью густозвездного неба, стала низкой — вровень с первыми этажами, с окнами бесчисленных кафе и ночных клубов, баров, кинотеатров и бильярдных, в которых и за полночь глухо стучали шары. Те улицы были наполнены шепотом, чуть ли не за каждой стеной ритмично ухали негритянские барабаны, щелкали кастаньеты, тренькали гитары, чуть ли не под каждым деревом прижимались друг к другу влюбленные. Андрей Петрович почувствовал себя в ночной Гаване совсем одиноким. Надо ли было на старости лет открывать ему еще и эту страну?

Он пробыл в доме у Лены и Росарио до полночи. Радушные хозяева. Желанный гость. Но и только. Потом, договорившись встретиться и на следующий день, Эрерро проводил его к Феликсу. Оказалось — рукой подать.

В особняке Обрагона пахнуло знакомым и давним. Часовые. Зуммеры. Быстрые шаги.

Феликс был занят — Андрей Петрович уловил напряжение, словно бы наэлектризовавшее воздух, — однако обрадовался встрече не меньше, чем сам Лаптев.

Феликс огорчился, узнав, что Лаптев приехал всего на два дня. Спросил: «Чего ты очень хочешь, коронель?» — «Если бы удалось увидеть Фиделя». — «А, дьявол, не повезло — как раз перед тобой он заезжал сюда... Мог бы познакомить». — «Ого! Ты с ним в таких друзьях?» — «Прошли вместе от Сьерра-Маэстры. Но приезжал он по делу. Одна «каша заваривается», как ты любил говорить. Увидишь и услышишь его на митинге, это я тебе устрою». — «Мне — и моим ребятам из экипажа, договорились?»

Лаптев знал: его матросы хотели бы увидеть Фиделя. Да и воображение самого Андрея Петровича глубоко волновала судьба вождя кубинской революции: перед поездкой многое услышал и прочел о нем. Совсем еще молодой человек — сейчас всего тридцать шесть. Имя его по-испански означает «верный». Из семьи богатого помещика-землевладельца, блестяще окончил колледж. В характеристике учителя записали: