К кофейне подошел грузный мужчина. Волосы на его круглой голове были начесаны чуть ли не до бровей, но сквозь пряди просвечивала лысина.

— Привет, Альдо! — провозгласил он басом. — И тебе не спится? Да разве можно спать в такую ночь! — Он навалился на стойку и пророкотал: — Бутылочку оранжада, голубка! И похолодней!

«Живчик», — подумала Бланка и пересела на край стойки. Она недолюбливала таких шумных и бесцеремонных, да к тому еще молодящихся мужчин. Недолюбливала людей, которых тронь пальцем — и брызнет из них оптимизм. Она достала блокнот. Начала писать, краем уха невольно прислушиваясь к разговору.

— Не простуди горло, Мартин, — сказал писатель.

— Я не певец! — хохотнул толстяк. — Оно у меня луженое.

Вода забулькала в его горле, как в водопроводной трубе.

— Спасибо, фея! Блаженство! — Он опять хохотнул: — Упарился я с этими прохвостами из выставочного комитета. Не хотят покупать мой последний шедевр. Долдонят: «Идея непонятна массам!» Ты слыхал когда-нибудь такую чушь? Можно подумать, что эти массы что-нибудь понимают в настоящем искусстве! Кстати, твоя последняя книжица мне понравилась.

— Лестно слышать, — отозвался Альдо. Как показалось Бланке, с иронией.

— Не радуйся! Если антифиделисты вернутся, они повесят тебя вверх ногами.

— И тебя за твои плакаты повесят, — успокоил писатель.

— Хо-хо-хо! Будем висеть рядом. У нас всегда найдется, о чем поболтать в раю, дружище! — Он отпрянул от стойки и драматически вскинул руки: — О! Вот видишь, какая несправедливость! Плакаты, которые будут стоить мне жизни, из рук рвут, а шедеврами я должен любоваться сам! — Но неожиданно он заговорил серьезно: — «Непонятны массам...» Я согласен: теперь нужно писать как-то иначе. Нужно заставить звучать эти проклятые краски, чтобы они рыдали и смеялись, молили о пощаде и проклинали. Но как это сделать? Может, установить за холстом магнитофон? — Он снова припал к стойке: — Еще бутылочку, мое чудо! Не слушай этого старика, он уже ни на что не способен, из него труха сыплется. Лучше скажи, когда ты будешь мне позировать?

Мартин сграбастал девушку пухлыми руками. Грациэлла вывернулась, тряхнула головой:

— Охота была! Все равно нарисуете с одним глазом или с двумя головами!

— Это ж действительно так! — согласился художник. — Одна твоя головка — индейская статуэтка из Баракоа, а другая — голова мудреца и насмешника. А твои глаза — о! — когда я смотрю, то удивляюсь, как даже один умещается на твоей мордашке. Приходи в мою мансарду, и я выгоню вон всех своих натурщиц.

Грациэлла снова ускользнула от его рук.

— И не надейтесь, сеньор художник! Мне хватит одной головы и маловато одного глаза.

«Да она не так проста! — подумала Бланка. — Кто она в прошлом? Девчонка из рыбацкого поселка, пришедшая в город в поисках легкой жизни, или такой же осколок, как я?»

Толстяк глотнул из бутылки. Снова в его горле забулькало.

— Вот так рассуждают «массы», — вздохнул он. — Тогда выходи за меня замуж.

— А вдруг у нас родятся абстрактные дети?

— Ну, это совсем не так уж плохо. Реальные — куда опасней... — Мартин повернулся к Альдо, неторопливо оглядел Бланку. Громко спросил: — А это что за красотка? Пожалуй, в качестве натурщицы... Если без воинственных атрибутов...

— Уймись, — досадливо оборвал его писатель. — Ты годишься сеньорите Бланке в отцы.

— Не преувеличивай. В старшие братья... Ладно, пойдем тогда с тобой, старая песочница. Дома у меня кое-что есть в бутылочке.

— Мне нужно работать.

— Чушь! — Мартин подхватил старика под руку. — Ты расскажешь о своем будущем шедевре, а я покажу тебе мои — те самые, которые не хотят покупать эти подлецы. Пошли! Прощайте, серны!

Бланка смотрела им вслед. «Такие разные... И каждый несет в себе частицу творческого духа... Значит, есть в них что-то общее...» Она снова склонилась над блокнотом. У нее стало привычкой записывать мысли и образы, возникающие в голове. Ее увлекал сам процесс, формулирование обрывков мыслей. Иногда вереницы слов непроизвольно превращались в строки стихов. Вот и сейчас:

Грациэлла вымыла чашки, вытерла стойку, заглянула в блокнот:

— Письмо возлюбленному?

— Нет, — оторвалась Бланка. — Еще чашечку можно?

— Не жалко, деньги ваши... — Она кивнула на блокнот: — Меня не касается, у меня свои заботы. — Но тут же, как бы между прочим, спросила: — Вам нравится этот тип, шофер?

— Славный парень.

Грациэлла уперла кулаки в бока:

— Так вот, учтите — это мой парень.

— Желаю счастья! — примирительно сказала Бланка.

— То-то!.. «Славный»!.. Много тут всяких! — Она косилась на Бланку все еще с недоверием. — Сама знаю — славный или не славный! Если хотите знать, сеньорита, он ужасно грубый. Даже я вся в синяках, могу показать... А вы, видать, из богатых?

— Была...

Бланка вспомнила свой дом. Но это видение показалось ей неправдоподобным. Неужели был тот большой дом на Пятой авениде, и стояли перед ним пальмы, и седой слуга-негр Джон каждое утро приносил ей в комнату срезанные цветы, а его внучка Кетти одевала ее? Нет, ничего этого не было.

— Теперь я совсем небогатая.

— А когда были богатой, сколько имели туфель?

Бланка посмотрела на свой тупоносый ботинок, повертела ногой:

— Не знаю... Сколько хотела.

— Даже десять пар?

— Наверное, много больше... А теперь — вот! — Она подняла ногу. Ботинок был в пыли и белых ссадинах.

— И не жалеете?

— Жалею, — призналась она. — Но разве в туфлях счастье?

— Красивой женщине туфли не помешают, — не согласилась мулатка. — Гвоздики, а носок чтобы узенький-узенький! И конечно, если к туфлям все прочее: платья, а к платьям — чулки, а к чулкам... — Она мечтательно прикрыла глаза.

— Пламенный революционный привет, моя красавица! — прокричал невесть откуда появившийся Хуанито.

Бланка сразу узнала мальчишку-газетчика. Но он не обратил на нее внимания — восторженными глазами он смотрел на Грациэллу.

— Кофе и «Корону»!

— А у тебя хватит монет? — насмешливо спросила девушка.

Хуанито побренчал в кармане:

— Слышишь?

Грациэлла поставила перед ним чашку кофе и стакан воды.

— А сигару не получишь: мал еще.

— Да ты знаешь, кто я?

— Дрянной мальчишка.

— А ты... — Он набрался храбрости и выпалил: — Ты самая шикарная девчонка во всем Мирамаре! — Подпрыгнул и через стойку чмокнул ее в щеку.

— Как ты смеешь! — притворно возмутилась она, перегнулась и отвесила ему оплеуху.

— Подумаешь! — потер щеку Хуанито. — И совсем не больно! — Спохватился: — Ой, чуть не забыл! — Снял трубку телефона, набрал номер: — Хеллоу! Я — от Виолетты. Да, да!.. Нет, пока нет!.. Привет!

— От какой еще Виолетты? — потребовала Грациэлла, когда он повесил трубку. — Признавайся!

— Ревнуешь? Значит, любишь!.. Не могу, тайна!

— А ну-ка выкладывай!

— Честное революционное, не могу! Пусть меня разрежут на куски или живьем бросят к акулам!

Грациэлла разозлилась:

— Тогда катись прочь, сопляк! Тоже мне, детектив из Голливуда!

Подошел патруль: двое бойцов революционной армии, молодые парни с серьезными лицами.

— Документы! — сказал один из них и включил электрический фонарик.

— Она своя, — отрекомендовал Грациэллу Хуанито.

— Тебя не спрашивают, малыш, — сказал второй боец. — Марш спать!

Грациэлла зашуршала юбками, достала из внутреннего кармана «тархету» — листок плотной бумаги с фотографией и оттиском ее большого пальца: документ, который обязан иметь каждый человек на Кубе.

— Полюбуйтесь.

Боец внимательно прочел «тархету». Посмотрел на фото. Перевел взгляд на лицо девушки.

— Оригинал лучше? — насмешливо спросила она.

— Ваши документы, — повернулся боец к Бланке.

— Пожалуйста.

— Сеньорита! — узнал ее мальчуган. Подпрыгнул, прихлопнул ладонями по бедрам: — Это вы?