Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Грациэлла насторожилась:

— Ты о чем это, дед?

Он почмокал губами:

— Об этой самой, о цивилизации... — Глотнул кофе. — Жалко парня, мочи нет... Такой он был, как мой старший, Хуан, которого Батиста убил... А теперь спекся, почернел... Крикнул я соседей. Вытащили мы его, бумаги нашли...

— Ну?

— Вот тебе и ну... Там и похоронили, на склоне. Там еще две могилки есть, таких же солдат. С войны остались...

Девушка придвинулась к старику, притиснулась к стойке так, что сдавило дыхание.

— А кто... — с трудом начала она, и голос ее дрожал, а во взгляде были и страх, и надежда. — Кто был этот парень, дед?

— Шофер. Имя его в тех бумагах. Звали: Мануэль Родригес...

— А-а-а-а! — Она упала головой на стойку, захлебнулась в крике.

Старик склонился над ней:

— Ты чего, внучка, что с тобой?

Девушка вскинула голову, забарабанила кулаками по доске:

— Ты врешь! Врешь! Врешь! — Чашки слетели на тротуар, разбились. — Мама, мама моя! Что же это такое!.. — Она снова с криком упала на стойку.

Крестьянин оторопел:

— Ах ты, будь я неладен... Ах ты господи!.. Что же тут делать? Выпей, внученька, выпей!.. — Начал тормошить ее, гладить по плечам заскорузлой рукой. — Чего ты так-то? Неужто твой?.. Ах ты господи!..

15

Лаптев неторопливо шел по ночной улице. Увидел открытый на тротуар, освещенный прилавок кофейни, продавщицу за прилавком, старика в одежде гуахиро.

Подошел, выгреб из кармана горстку сентаво:

— Можно попросить чашечку кофе?

И вдруг старик резко обернулся к нему, сердито спросил:

— Ослеп? Не видишь?

— Что? — даже растерялся Андрей Петрович.

— Не видишь: горе!

Девушка подняла голову, и он увидел залитое слезами ее лицо.

— Кофе! — вскричала девушка. — Кофе! Всем вам — только кофе! А его убили!

— Горе, внученька, — положил корявую ладонь на ее плечо гуахиро. — Но не надо плакать. Нам нельзя плакать... Будь они прокляты! — Он воздел кулаки к небу.

— Извините, — пробормотал Лаптев. — Извините... — И отошел от кофейни.

Чем вызвана эта вспышка?.. Он не совсем понял, что выкрикнула девушка, что сказал старик крестьянин. У них своя боль, неведомая ему трагедия... И он ничем не в силах им помочь...

Андрею Петровичу не хотелось омрачать эту ночь — свою последнюю ночь в Гаване. Остаток дня после возвращения из Пинар-дель-Рио он провел на сухогрузе — принял участие в подготовке судна к отходу. Убедился, что на борту, как заверил боцман Храпченко, «полный порядок», и после смены вахт ушел в город.

Посидел на влажном парапете Малекона. Попил кофе. Знал, что все равно не заснет, и не хотел ни минуты тратить на сон. Доберет на обратном долгом пути. А сейчас, словно бы отворив душу, сердце, он впитывал мельчайшие впечатления — живым, пульсирующим, им скоро будет суждено превратиться в воспоминания.

Что унесет он отсюда с собой? Воспоминания о прекрасной стране? Да... Совсем недавно Лаптев побывал в Париже. Сравнивать невозможно: Гавана и Париж не сопоставимы. Сказать, какой город красивей, вряд ли кто отважится. Просто другие измерения. Париж — отягощенный веками и легендами, представлениями, почерпнутыми из литературы, живописи, кино. А Гавана — незнакомая и юная, блещущая под солнцем, отшлифованная ветрами алая жемчужина Антил. Ключ был именно в этом. Алая. Охваченная пафосом революции, ее энтузиазмом и романтикой, торжествующая свою первую победу на гребне волны, на семи ветрах — куда до нее всем столицам старого мира!..

Пройдут годы, все стабилизируется, окрепнет, уляжется... Все станет надежней и прочней. И спокойней. Но с этим деловитым спокойствием уйдут приметы юности и энтузиазма. Не будут сменяться в полночь и на рассвете посты милисианос. Женщины сменят зеленые и голубые блузы на пестрые платья и кольты на поясах — на замшевые или крокодиловые сумочки... Вместо «красных батальонов», марширующих на сафру, двинутся в поля тростниковоуборочные комбайны; банды гусанос останутся только в романах и кинофильмах, и враги, глубоко законспирированные, осевшие на годы, будут куда более осторожными и трудней уязвимыми...

И Лаптев вдруг почувствовал: судьба этого острова стала частицей его судьбы. Может ли такое произойти за двое суток? Но почему — за двое? Разве дело лишь в том, что Куба прекрасна? Нет, главное — в ином. Она — как бы преемница дел всей его жизни, дел, борьбы, поражений и побед людей его поколения. И разве не его ученики Феликс, Педро, Варрон, Росарио и Лена?

Пусть только сейчас, здесь, понял он, что ушла любовь. Любовь, которая согревала его душу четверть века, до седых волос, — юношески пылкая, не позволявшая ему разменивать себя на мелочи. Далеко не каждому выпадает испытать такое... И он должен быть благодарен судьбе за это.

И еще он благодарен судьбе, что довелось ему на исходе жизни снова испытать пьянящий пафос революционной бури. Как несправедливо: чувствует себя молодым, будто все самое главное впереди, а за плечами уже шесть десятков лет...

Неторопливый ток ночи — без суеты, без резких шумов, с успокоенным свечением редких огней — настраивал на раздумье. Андрей Петрович подумал: а ведь больше  н и к о г д а  не доведется ему побывать здесь. У слова н и к о г д а  был горьковатый привкус. Сколько раз прежде, покидая страны, города, он знал, что больше никогда не вернется. Но чувство, которое овладело им теперь, было несоизмеримо по силе со всем, испытанным ранее: это никогда связано с грузом его седых лет. Ну что ж... Он благодарен судьбе и за то, что дожил до этих вершин. И вдруг, со слепящей остротой вспышки, он подумал: «А что если бы не поверил пикадору тогда, под Толедо, и отправил бы его в сегуридад?.. И если бы не поверил в псковском городке, в кабинете у Хаджи, когда вновь увидел Росарио и тот был облачен в мундир вражеского офицера?..»

Последняя ночь догорала. Над кромкой океана поднимался рассвет — и уже вспыхнули розовые свечи небоскребов по холмам Гаваны.

Лаптев посмотрел на часы: пожалуй, Феликс снова заступил на свой пост. Надо заглянуть к нему, узнать, как там с этой операцией «Маэстро», и проститься. На митинге он к капитану не пробьется. А после митинга их «Хосе Ибаррури» снимается с якоря.

16

Капитан Обрагон сидел за столом. Могло показаться, что он не вставал вот уже вторые сутки. Лицо Феликса приобрело землистый оттенок, а правый, с разлившимся кровоподтеком глаз стал еще красней.

Зазвонил телефон. Капитан узнал голос команданте. Слушал молча, сомкнув губы. Резко сказал в трубку:

— Да, понимаю. Не надо, команданте. Я не люблю валериановых капель... Да, понимаю. Мой принцип тоже такой: доверяй, но проверяй. Жду.

Он повесил трубку, нажал кнопку звонка. Приказал вошедшему дежурному:

— Еще кофе. И покрепче.

Когда он вышел, капитан снял трубку:

— Доложите готовность по секторам.

И тут же отозвался молодой голос:

— Отряды комитетов защиты революции заняли посты на подступах к площади.

Обрагон услышал в коридоре быстрые, знакомые шаги. Дверь резко распахнулась. В кабинет вошел команданте:

— Салуд! — Он сбросил на кресло каскетку, расстегнул куртку, расправил гимнастерку. — Все в порядке?

— Пока — нет. — Капитан развернул на столе карту, начал показывать, как построена система обеспечения безопасности: — Вот первая линия оцепления. Вот — вторая. Посты усилены. Подняты на ноги все члены комитетов защиты революции, не говоря уже о нашем батальоне. Все здания и улицы вокруг площади под наблюдением. Саперы проверили каждый дюйм.

Его прервал телефонный звонок. Обрагон выслушал. Повесил трубку:

— Докладывают состояние готовности. Гарантирую: если не завершим операцию к митингу, Маэстро на площадь все равно не прорвется — разве что спрыгнет на нее с парашютом. Кроме прочего, устроены засады у всех явок «Белой розы». Но на эти явки Ронка не выходил — кружит по городу, как волк.

807
{"b":"908504","o":1}