Кажется, делу конец. А на сердце не было спокойствия. И во сне явился Освальд Сирель — кривлялся, хохотал: «Жил тогда — живу теперь!»

Сон так подействовал на Гендрика Петровича, что он решил: заболел, надо лечиться. И долго не выходил никуда из дому.

А в колхозе «Партизан» уже приступил к работе новый агроном. Встретили его здесь отлично. Не сговариваясь, будто авансом за будущие успехи, колхозники одарили Освальда Сиреля дружбой и уважением.

Конечно, секрет такого отношения — в председателе, в Гуннаре Суйтсе. Это он переманил опытного специалиста из районного центра, он, не скупясь на похвалы, представил его вначале правлению, а потом и общему колхозному собранию. Уж на что осторожным и строгим в подборе людей считался Видрик Осила, в третий раз избранный секретарем партийного бюро, но и он снял свои большие роговые очки, зачем-то тщательно протер их платком и дружелюбно улыбнулся Освальду.

А бригадир первой полеводческой бригады Аксель Рауд, человек с маленькой птичьей головкой, небрежно посаженной на верхний конец длинного худущего туловища, похлопал Гуннара по плечу:

— Молодец, председатель, толкового человека выискал. Как со дна морского жемчужину достал!

У Гуннара была мысль съездить в город, навестить старого друга Купера, да захлестнули дела. А вырвется свободный часок — отдавал его жене.

Долго, очень долго оставался Гуннар завзятым холостяком: первая его любовь не дождалась фронтовика, вышла за другого. Думал, станет женоненавистником. Но вот приехала в колхоз новая учительница младших классов да так увлекла его, что забыл о всех прежних обидах. Семейная жизнь протекала счастливо — бывший разведчик любил жену самозабвенно, гордился ею, беспрекословно исполнял все просьбы сельской школы, в которой его Хельми работала.

Тринадцатый год председательствовал Гуннар Суйтс в полюбившемся ему «Партизане». Колхоз давно перешел на гарантированную оплату труда, разбогател и прославился высокими урожаями пшеницы, картофеля, гибридной брюквы. Да только тяжело заболел и вышел из строя чудотворец здешних урожаев старый Пеэтер Янус, отпросился на пенсию. Прямо-таки счастье, что удалось заполучить Освальда Сиреля!

Шел Гуннар однажды из правления домой вечером. Шел быстро и посвистывал весело.

— Гуннар! — остановил его вдруг знакомый голос.

— Эрна, ты? — узнал он в темноте по белой кофточке да тонкой фигурке проживавшую по соседству доярку Эрнестину Латтик. — Что так поздно?

— Задержалась на ферме. Ну, да не в этом дело… Поговорить надо.

— Говори.

Зашагали рядом — теперь медленно, не торопясь. Ждал Гуннар разговора о хозяйственных делах.

— Ты его хорошо… давно знаешь — нового агронома? — вдруг ошарашила его вопросом Эрна.

— А как же! — удивился Гуннар, уловив в голосе и взгляде доярки какое-то беспокойство, почти тревогу. — С войны. Вместе были в одном батальоне. А что случилось?

— Странно.

— Почему странно?

— Да так, наверное, показалось. — Эрна недоуменно пожала плечами, замолчала. Но перед самым домом председателя, прощаясь, переспросила:

— А батальон-то чей был? Красной Армии?

— Да ты что, рехнулась! — вспылил Гуннар. — Не фашистский же, надо думать!

Он стоял, широко расставив ноги, большой и сильный.

— Не обижайся, — тихо сказала Эрна, взяв его за руку. — В тебе-то я не сомневаюсь. Слава богу, в здравом уме. А вот новый наш агроном больно похож на одного карателя, которого я видела осенью сорок первого.

— Да сколько же тебе лет было?

— Двенадцать.

Эрна на минуту умолкла, потом заговорила снова. От волнения ее грубоватый грудной голос зазвучал на низкой, будто надтреснутой ноте.

— Нет, ты не думай, что я была слишком мала. Я все, все отлично помню — этого нельзя забыть, никак нельзя забыть. Он пришел в нашу школу утром — тот, который похож на агронома, и его приятели. Схватили нашу учительницу и давай над ней измываться. «Комсомолка? Пионервожатая? Поганая большевичка?!» Орут да плетью — по лицу, по лицу. А она действительно была у нас комсомолка, первая наша пионервожатая в деревне Катри.

Эрна всхлипнула, и Гуннар ласково обнял ее за плечи.

— Да что ты? Что ты? Ну, было и быльем поросло.

— Нет, ты послушай. Бандиты, значит, хлещут ее, ножами покалывают, а начальник ихний, тот, что с Сирелем схож, отвернулся, вроде ему скучно или противно. Дети в голос ревут. Учительницу кровью заливает. Тогда тот начальничек и говорит так сочувственно: «Пожалеть надо. Детишки очень уж за учительницу свою тревожатся. Дайте ей отдохнуть. — И улыбнулся, гад. — В землице отдохнуть».

Страшные картины пытки, о которых рассказывала Эрна, вставали перед глазами Гуннара, словно он сам был очевидцем. Словно он, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, рвался из пут и ничего поделать не мог. А ребята, школьники, под дулами автоматов копали яму-могилу в школьном дворе. И столкнул в эту могилу вожак еще живую учительницу. А бандиты его, пошучивая да посмеиваясь, засыпали ее землей.

Эрна уже не рассказывала, она плакала, уткнув голову в плечо председателя, и почти беззвучно шептала:

— Ох, как страшно было, Гуннар! Ох, не забыть мне того. Как погляжу на нашего агронома, как улыбнется он, так и рвется из самого сердца: он! он! — Эрна дрожала, как в лихорадке.

Гуннар почувствовал, что его самого трясет озноб. Однако взял себя в руки. Нельзя же было поддаваться внушению — мало ли что рисует пережившей тяжкую беду женщине больное воображение.

— Ну, успокойся. Похожих-то людей много, Эрна. Я сам сколько встречал. — Хотелось припомнить что-то простое, будничное, далекое от трагедии. Припомнил. Заставил себя даже улыбнуться, — Вот послушай.

Вижу как-то — идет знакомый, наш деревенский дядя Оскар, а на меня и внимания не обращает. Забыл, что ли, думаю. Кричу вслед: «Дядя Оскар, ты что, не узнаешь меня?» А «дядя» тот оборачивается и этаким басом: «Сам, друг, что-то путаешь — Юло меня зовут, а не Оскар». Вот ведь как бывает. Ну, врезалось тебе что-то в память, теперь чудится.

— Может, и так, — все-таки с сомнением отозвалась Эрна.

— Не «может», а точно. И выбрось это из головы! До завтра! — отрезал Гуннар и свернул к своему дому. Понимал: продолжать разговор — только без толку бередить старые раны.

— Ну, заходи, заходи, герой. Я его жду — не дождусь, а он, оказывается… — Голос жены прозвучал в темноте, как музыка.

Гуннар шагнул к ней, у порога подхватил на руки. Стал всматриваться в ее лицо, сейчас, в неярком луче света, казавшееся совсем девчоночьим.

— Ну что ты, что там увидел, Гуннар? — удивилась Хельми.

Гуннар все еще был под впечатлением разговора с Эрной. «А ведь та катриская учительница была тогда, в 1941-м, такой же юной, как ты сейчас, любимая», — подумал он. И мысль эта затуманила его глаза.

— Да что с тобой? — встревожилась Хельми.

Гуннар бережно опустил жену. Войдя в комнату, вдруг спросил:

— Тебе нравится, Хельми, наш новый агроном?

— Освальд Сирель? Конечно, нравится. Уж не ревнуешь ли ты?

— Не ревную.

— Так что же? — Она чувствовала — произошло неладное. — Да говори же, говори!

И он рассказал жене об истории, случившейся в деревне Катри, о подозрениях доярки Эрны. Рассказал о том, как познакомился с Освальдом еще в начале войны. В первые дни июля. Перед боем познакомился, сигаретами поделился. «Кучерявый» — так его и звали все: «Кучерявый» — и все. Покурили, поговорили и в бой.

Тяжелый был бой. Неудачный. Отступали, рассыпавшись по лесу, на месте сбора сошлись не все. «Кучерявого» не было.

Гуннар встретился с Освальдом только после войны, лет десять назад, на большом республиканском совещании в Таллинне, помнится, в концертном зале «Эстония». Они сразу узнали друг друга: «Кучерявый?» — «Я! Привет, дружище!» Обнялись, вспомнили тот давний разговор перед боем, и Освальд пропел вполголоса: «Давай закурим, товарищ, по одной».