Человек был в толстом свитере и брюках, заправленных в меховые сапоги. Самое обыкновенное, обветренное на морозе лицо под вязаной, как у лыжника, шапочкой. Кто он — друг или враг?

Человек наклонился и, успокаивая, ласково потрепал по шее вожака упряжки. Вероятно, это был простой, симпатичный парень. Вот сейчас он с добродушной требовательностью скажет:

— Цыц! Ну, что расходились, кабыздохи?!

Я невольно подался вперёд.

— Куш! — сказал человек в свитере. — Klappt die Fressen zu, die Sauhunde![282]

Вздрогнув, я отпрянул назад, но было уже поздно.

Немец поднял голову. Наши взгляды встретились.

Резкий толчок отбросил меня в сторону. Дигирнес кинулся на немца. Они покатились по земле. Старик пытался вцепиться руками в горло противника. Немец был моложе и увертливее. Оправившись от неожиданности, он вскочил на ноги.

Я подоспел как раз вовремя. Но, падая вторично, немец с шумом распахнул дверь в пристройку.

— Kurt! — послышалось оттуда. — Was ist denn los?[283]

Оставив оглушённого немца, я помог подняться капитану.

Задохнувшись, он не мог говорить и только жестом указал на сани. Мы прыгнули в них. Ударом ножа Дигирнес перерубил верёвку, удерживающую нарты, и гортанно крикнул. Собаки понесли с места.

Из пристройки выскочил ещё один немец. И уже позади, за скрывшей нас метелью слабо хлопнуло несколько выстрелов.

Дигирнес оказался неплохим каюром. Размахивая длинным шестом, он ловко управлял собаками. Раньше я видел нарты только на рисунках и думал, что собак запрягают всегда попарно цугом, как лошадей в старинные кареты. Здесь же они были привязаны веером — каждая к передку саней. Все постромки были разной длины, и передняя собака мчалась со всех ног, а остальные стремились вцепиться ей в пятки.

Я растянулся в санях. С новой остротой захотелось есть. Пошарив в санях, нащупал мешок. В нём были какие-то жесткие, плоские предметы. Я развязал мешок. Там лежала высушенная до твёрдости камня рыба юкола. Впервые в жизни я держал её в руках. Немцы, видно, собирались в дорогу и положили её в сани для собак. Рыба оказалась совершенно безвкусной и невероятно жёсткой, но всё-таки это была еда. Я протянул рыбину Дигирнесу. Тот что-то пробормотал, — и юкола захрустела у него под зубами.

Поев, Дигирнес набил трубку и передал табак мне. Я чувствовал себя очень скверно. Мне казалось, что это нз-за моей неосторожности нас заметили немцы. Осторожно свернул тоненькую самокрутку.

— Подлые псы, — сказал Дигирнес, погоняя собак, — чуют человека за милю. Но теперь, дай бог, выручат нас…

К ночи мы остановились под откосом на берегу замёрзшего ручья. Опять выбрали место для ночлега с подветренной стороны. Капитан кинул собакам по рыбине, а потом перевязал им морды обрывками ремня, чтобы ночью не перегрызли постромок. Мы заснули в кольце собак. От их шерсти шло тепло и острый запах псины.

Проснулся я от света. Надо мной висело голубое небо. Слепило солнце. Мир был чист, красив и праздничен.

— Проснулись? — послышался хмурый голос Дигирнеса. Он стоял на откосе. — Я уже хотел вас будить… Идите сюда.

Я поднялся к нему.

И тут же радость солнечного утра сменилась глухой тоскливой тревогой: по снежной целине тянулся к горизонту отчетливый, одинокий след наших саней…

Весь день капитан Дигирнес менял направление, напрасно пытаясь найти твёрдый наст — проклятый след, как маршрут, прочерченный на ватмане, отмечал каждый метр нашего пути.

Собаки скоро выбились из сил. Дигирнес без устали работал шестом, заставляя их бежать. В конце концов одна упала и не смогла подняться. Вся упряжка смешалась, перепутав постромки. Мы долго не могли растащить собак. Наконец Дигирнес обрезал ремень и бросил обессилевшую собаку в сани.

Во второй половине дня небо затянулось, понеслась позёмка. Появилась надежда, что наш след занесёт и мы уйдём от погони. Капитан решил дать отдых измученным собакам. Они, так же как и мы, получили по юколе. Дигирнес набил трубку, я принялся за цигарку. И тут мы увидели своих преследователей.

Две упряжки выскочили на гребень холма, с которого мы только что спустились.

Насилу подняв собак, Дигирнес погнал нашу упряжку. Впереди оказался глубокий снег. Собаки сразу провалились по брюхо. Немцы же мчались по проложенной нами колее. Сзади раздались автоматные очереди. Стреляли в воздух. Что-то кричали. Наверное, предлагали сдаться. Дигирнес обернулся. Я понял его немой вопрос и покачал головой. Капитан протянул мне пистолет.

— Я займусь собаками…

Очень неудобно стрелять с подпрыгивающих саней да ещё из незнакомого пистолета, но всё-таки мне удаётся подстрелить собаку в передовой упряжке.

Мгновенно смешался живой клубок — из перевернувшихся саней сыплются люди. Снова трещат автоматы. На этот раз стреляют уже не в воздух. Очереди вспарывают фонтанчики снега у наших саней.

Мы выигрываем несколько метров, но вторая упряжка выскакивает вперёд и быстро приближается. Мне никак не удаётся попасть в мчащийся мохнатый веер. Немцы частыми очередями не дают поднять головы. Я оглядываюсь. Дигирнес, не обращая внимания на выстрелы, привстав на колени, неистово погоняет собак. Я старательно прицеливаюсь в чёрное пятно на лохматой груди вожака упряжки. Нажимаю спуск один раз, второй…

Нарты преследователей резко заносит в сторону. Собаки вцепляются в упавшего вожака.

Я слышу гортанный крик Дигирнеса, погоняющего упряжку. Вдруг крик обрывается… Нарты переворачиваются, и я чувствую, как лечу в сторону. Что-то тяжёлое ударяет меня по голове. Сразу исчезает всё. Наступает полная тишина.

Сначала послышались голоса. Мне показалось, что я в школе сдаю экзамен по-немецки и никак не могу понять вопрос нашего седого Фридриха Адольфовича. Потом из темноты проступили ноги. Много ног. В меховых сапогах и тяжёлых горных ботинках.

Очень болит висок. Я пытаюсь потрогать его, но кто-то грубо отталкивает руку и, приподняв мне голову, обматывает её чем-то холодным и плотным.

Ноги расступаются. Всё приобретает истинные размеры. Я просто лежу на снегу. Напротив на санях сидит человек в меховой куртке. У него худощавое гладковыбритое лицо. Глаза прикрыты тёмными очками. Он перелистывает книгу, в которой я узнаю судовой журнал «Олафа». Этот человек, видимо, старший. К нему обращаются «герр лейтенант».

Неподалёку темнеет какая-то бесформенная груда. Я скашиваю глаза. Широкая спина, седые спутанные волосы и босые, нелепо, острым углом подогнутые ноги. Странно видеть на снегу босые, не очень чистые ноги.

Двое немцев переворачивают тяжёлое тело. На секунду мелькают знакомый вислый нос и седая щетинка усов… Тело скатывается в неглубокую яму. Его забрасывают сверху снегом. Немцы торопятся. Из-под тонкого слоя снега остаётся торчать оттопыренный большой палец босой ноги.

— Wo sind die anderen?[284] — спрашивает человек, бинтовавший мне голову.

Вопрос понятен, но что я могу ответить?

— Haben Sie niht verstanden?[285]

Я молчу.

Человек повторяет вопрос по-английски. Он повышает голос, сердится. Мне всё равно. Я вижу только кончик большого пальца, торчащий из-под тонкого слоя снега.

Человек отталкивает меня. Я падаю навзничь. Человек заносит ногу в тяжёлом горном ботинке для удара.

Чей-то резкий голос останавливает его. Нога опускается. Надо мной склоняется лейтенант в тёмных очках. В руках у него судовой журнал, раскрытый на последней странице. Он пристально вглядывается в моё лицо. Я закрываю глаза. Мне всё равно. Лейтенант отдаёт какое-то распоряжение. Меня подымают за руки и за ноги. Должно быть, я сейчас тоже окажусь в неглубокой яме, как Дигирнес.