— Это хорошо, что вы хотите создать свою Красную Армию, — говорит Владимир Ильич, и его пытливый, внимательный с лукавинкой взгляд смотрит на Джангильдинова. — Скажите, сами казахи тянутся в армию?

— Два года назад, в шестнадцатом, когда царь мобилизацию делал, так степняки разбегались, прятались, никто не желал служить. А теперь все по-другому! Сами создают отряды, выбирают командиров. Всюду только и слышишь: «Давай винтовку!»

— Позвольте, позвольте, а кто же именно требует винтовку? — спрашивает Ленин. — Кто хочет идти в Красную Армию?

— Бедняки, Владимир Ильич, только бедняки. Последнего коня седлают и вооружаются — кто берданкой, старым кремневым ружьем, кто соилом, такой большой палкой… А крепкие хозяева, у которых по две, по три, по четыре сотни овец и табуны коней, — так те больше к алаш-ординцам тянутся.

— Вот именно, вы правильно подметили: бедняки идут к нам, а богатые — к ним. — Владимир Ильич встал, прошелся по кабинету и остановился возле Свердлова. — Помните, Яков Михайлович, как эти алашординцы пытались вас уверить, что степь единая, что в степи нет классового расслоения и что при существующем укладе жизни казахского народа семена большевизма не смогут найти почву для всходов. Ошиблись, господа националисты!

— Верно, Владимир Ильич. У нас в каждой юрте бедняка только и говорят о большевиках, о новой власти.

— Да, да, товарищи, коренные вопросы революции, как положено, решаются не с национальных, а только с классовых позиций. — И Ленин повернулся к Джангильдинову: — Это и в ваших степях видно не менее отчетливо, чем всюду.

Степан слушает и вдруг неожиданно для себя замечает, что Ильич и начальник экспедиции беседуют как знакомые. По всему видно, что они раньше встречались. «Конечно, киргиз уже несколько недель в Москве. — Колотубин всех азиатов по незнанию называл «киргизами». — Наверное, бывал у Ленина со своими делами… Все ж таки издалека прибыл». Но тут в их разговоре начинают мелькать слова: «Петроград», «Смольный», «чрезвычайный комиссар»… И Колотубин, к своему удивлению, убеждается, что они действительно знают друг друга, и кажется давно. Словом, беседуют как добрые старые знакомые.

Сделав это открытие, Колотубин совершенно новыми глазами посмотрел на командира отряда. А тот сидел в глубоком кожаном кресле, обхватив своими коричневыми ладонями тонкий стакан, и, отпивая мелкими глотками чай, развивал идею создания казахской национальной дивизии. Владимир Ильич всячески поддерживал. Степан с нескрываемым интересом и теперь уже с открытым уважением слушал и смотрел на слегка скуластого смуглого азиата. Оказывается, тот еще с первых дней революции знал Ленина. И Степану сразу стало как-то легко на душе. Нет, не случайно, видно, назначили этого тихого и вроде бы замкнутого на первый взгляд человека командиром такого важного отряда, не случайно доверяют такой важный груз…

Алимбей, или, как его в детстве называли, Алике, сын Токжана Джангильдинова, родился в бедной юрте, на краю селения Кайда-аула. Род Каз, к которому принадлежал Алимбей, был одной из сильных ветвей казахского племени кипчаков, степняков-скотоводов. Род имел сложную и запутанную генеалогию, разобраться в ней могли только седобородые старики, в памяти которых хранились имена и даты, и кто на ком женился, и откуда невесту привез, и куда дочь отдал.

Что Алике помнит о своем детстве? Холодные длинные зимы, когда вокруг наметал ветер сугробы, а в тесной мазанке возле камелька сидят его родные. Все едят постную похлебку или каургу — жареную пшеницу да слушают длинные рассказы дяди Токбая. В памяти Токбая сохранилось много сказок и народных преданий. Поджав под себя короткие ноги, слегка облокотившись на тугую подушку, Токбай мог часами вести захватывающее повествование. Алике смотрел на мигание огней в камельке, на жаркие угли очага и боялся пошевелиться и проронить хоть одно слово. Дядя постепенно увлекался, и голос его приобретал необычную звонкость, слова произносил он слегка нараспев, отчего еще выпуклее и доходчивее становился смысл красочного рассказа.

Особенно любил слушать Алике о подвигах Асан-Кайгы, который хотел для всех людей найти счастье. Мальчик близко к сердцу принимал все перипетии борьбы сказочного героя, ибо где-то в душе верил, что Асан-Кайгы беспокоится обо всех бедных людях, в том числе и о нем, об Алике, маленьком пастушонке.

А потом дни становились длиннее и теплее, солнце поднималось выше и прилегал жансылык — теплый и благодатный весенний ветер. Снежные сугробы делались пористыми и хрупкими, они оседали до самой земли, появлялись проталины, на которых зеленели первые робкие ростки травы. Все просыпалось, тянулось навстречу солнцу, каждая травинка и стебелек пели о жизни, и нежный утренний ветерок перебирал их ласково, словно материнские пальцы шелковистые косы дочери. То там, то здесь вспыхивали огненные желтые лепестки степных тюльпанов, поднимались на высоких стеблях алые бутоны маков, их было так много, что, когда раскрывались бутоны, степь становилась похожей на огромный праздничный ковер.

Теплые весенние дни действительно были радостными и праздничными для большинства детей Кайда-аула. С утра до позднего вечера не затихал их гомон на зеленых лужайках; играли в веселые игры: в ак-сеук — белая кость, или в бура-котан — верблюжий загон, или охваченные азартом мальчишки сражались в кости, в бабки, где нужны и точный глаз, и сноровка.

Но Алике Джангильдинов только с завистью смотрел на своих резвившихся сверстников, ибо вынужден был уже зарабатывать сам себе на хлеб, пасти, чужих овец. Он так и не научился как следует играть в кости, хотя в кармане носил свои асыки. Овцы только на вид смирные, а как выберутся в степь да почувствуют, что с ними пастух-малолеток, так и норовят показать свой норов и прыткость. К концу длинного дня, намаявшись и обессилев, гнал к аулу сытое стадо, а сам еле передвигал одеревеневшими ногами. Тут уж не до веселых игр, не до песен. Только бы скорее добраться до своей хижины, смыть с лица соленый пот да плюхнуться на войлочную кошму…

Наступал день, когда весь аул снимался с места и перекочевывал на летнее пастбище — на джайляу. Местом летовки было урочище возле тихого и по-своему красивого степного озера, которое лежало продолговатым блюдом среди невысоких лобастых холмов.

Из озера, на северной стороне, вытекала речка. Тихо журча по отполированным до глади камешкам, ее вода уходила куда-то в бескрайнюю даль степи. Высокие обрывистые берега сжимали речку, образуя глубокое ущелье, словно прорубленное в скале, сказочным великаном одним ударом гигантского меча. Здесь всегда, даже в самые знойные летние дни, сумрачно и прохладно. Солнечные лучи только в полдень, да и то на короткое время, заглядывали на самое дно ущелья.

Алике любил забираться сюда, в глухое место, сидеть на камне, свесив ноги в прохладную прозрачную воду, слушать ее бесконечный глуховатый, торопливый говор и мечтать. Ему хотелось быть, как сказочный Асан-Кайгы, сильным и смелым и найти счастливую землю…

Жизнь на джайляу текла однообразно и размеренно. Алике бродил с отарой овец по лощине, травы было много, нежной и сочной, сытые животные не спеша топтали острыми копытами зеленый покров. И ему было не так уж тяжело бродить длинными днями, от зари до зари, по пастбищу. К тому же в лощинах можно нарвать вдоволь зеленого лука, который служил единственной приправой к мясной похлебке и лапше. Во второй половине мая дикий лук уже вызревал. Его зеленые перья торчали на пол-аршина от земли, а луковицы становились с доброе куриное яйцо. Алике знал от старых пастухов: самый вкусный лук бывает тот, у которого перья начали темнеть на острых концах и на тонких стрелках обозначились сизоватые бутоны.

Бывало, вырвет Алике такой лук, очистит от верхней кожуры и без соли, без хлеба уплетает за обе щеки. Каким вкусным, каким сладким он тогда казался пастушонку, не знавшему ни про сахар, ни про иные сладости!