— Ты говоришь мудрые слова, — согласился Джангильдинов.

— Только бы скорей проехать мимо пустой дырки в земле.

Но пройти мимо пустого колодца не удалось. В степи видно далеко, и любой маленький предмет бросается в глаза. Приземистую пастушью мазанку, хотя она и находилась на значительном расстоянии, заметили. Да и как не заметить, если она выделялась на ровной линии горизонта.

— Братцы, кибитку минуем!

— Колодец в стороне остался!

Головы красноармейцев невольно поворачивались к одинокому маленькому коричневому квадрату мазанки, даже раненые приподымались на подводах и глазели на горизонт. Несколько бойцов, наиболее нетерпеливых, хлестнули коней и поскакали к манящему домику.

Остановить их было невозможно. Примерно через час бойцы возвратились в отряд. Лошади понуро брели, уставшие от напрасной скачки, а всадники смотрели в землю.

— Пустой…

— Со дна песок вычерпнули.

Весть моментально облетела караван, и бойцы на разных языках хмуро обсуждали тревожное известие: прошли пустой колодец…

Степь дышала зноем и сушила все живое. Легкий ветерок тихо мел струйки песка по утрамбованной глине, твердой как камень. И не было ей ни конца ни краю, лежала она огромным сплошным пространством…

Только к концу другого дня, бесконечно длинного и, как казалось, особенно знойного, передовые всадники подошли к степному колодцу.

Острые глаза аксакала сразу приметили запущенность и угрюмость пастушьего стана.

Около него не имелось обычной мазанки, стоял лишь покосившийся невзрачный шалаш, сооруженный из редких жердей и почерневших на солнце и запыленных стеблей боялыча и янтака, перевязанных полуистлевшей веревкой. В шалаш давно не ступала нога человека, только ветер теребил пучки связанной колючей травы…

На площадке у колодца даже обычного гороха овечьего помета не видать. Выдолбленная колода рассохлась и лопнула. Видно, пастухи, кочующие по Устюрту, давно обходили стороной заброшенный колодец или вовсе забыли о нем, как забывают и выбрасывают старый, отслуживший свой век, облезлый тельпак[461].

Круглов и Токтогул первыми достигли пастушьего стана, соскочили с лошадей. Токтогул стал разматывать веревку, крепить кожаный бурдюк. Круглов перегнулся в глубину. Потом привстал и попятился назад, кривя вспухшие и потрескавшиеся губы:

— Там опять… ничего!..

Токтогул, расправив бурдюк, стал опускать его в глубину. Подъезжали и подъезжали уставшие и разморенные зноем бойцы, глотая густую, липкую слюну, воспаленными глазами следили за каждым движением Токтогула.

Крик отчаяния вырвался из десятков глоток, когда Токтогул вытащил сухой и пустой бурдюк.

— Завели нас в гиблое место! — крикнул нервным, срывающимся голосом обросший красноармеец, сидевший на гнедой лошади. — Поморят до смерти без воды! А сами золото увезут.

— Заткнись, — оборвал его Круглов.

Токтогул трижды опускал бурдюк и доставал лишь сухой песок и камешки. Колодец давно иссяк. Красноармейцы обступили и, толпясь, заглядывали в черную глубину и собственными глазами убеждались, что воды на дне нет… Жажда судорогой сжимала горло.

Рядом с командиром восседал на своем коне Жудырык. Полуприкрыв глаза, он, казалось, был погружен в свои думы, хотя чуткое ухо старого охотника не пропустило ни одного слова. Ни единым движением аксакал не выдал своего волнения. Он знал, что именно к нему сейчас обратится командир, и мысленно готовился сказать ответ. Устюрт есть Устюрт, эти степи пострашнее Каракумов, пострашнее Черных Песков. Колодцы всегда капризничают, как молодые жены, вода в них то приходит, то уходит. Все это можно сказать, но разве таких слов ждут от проводника каравана? Ждет командир, ждут сотни красных воинов, ждут раненые, и даже, казалось, лошади смотрят вопросительно большими умными глазами.

Жудырык сжал узловатыми пальцами седую бороду и совсем закрыл глаза, ушел в себя, в свою далекую молодость. Он перебирал свою память, как вещи в тесной мазанке. Много десятков лет с тех пор прошло, много наслоилось в ней разных событий и дел, заслонили они, отодвинули в уголок полузабытые дни того давнего похода, когда караван с тюками белой шерсти для хивинского хана чуть не остался навсегда в степи Устюрта. Тогда тоже в колодцах не нашли воды… Многие лошади пали от жажды, пять погонщиков не дошли до следующего колодца, остались лежать на горячей красноватой земле, и ни у кого не хватило сил, чтобы предать их тела земле, как требовал мусульманский обычай…

Аксакал долго еще напрягал свою память. Из прошлого, как из тумана, всплывали житейские советы бывалых степняков, они были просты и мудры, потому что их проверили многие поколения: когда встретишь пустой колодец, не предавайся унынию и отчаянию, не рыскай по степи в поисках других колодцев, ибо многие погибли, кружа почти на одном и том же месте; как бы ни было тяжело, спасение только в движении, — собери силы и иди вперед, иди по караванной тропе, не сворачивая, и доберешься до иного колодца: не вся же степь безводная!

Об этом и поведал бойцам старый охотник.

Джангильдинов все же знал, что сейчас решающее слово за ним. Он внешне сохранял на лице спокойствие и даже суровость. Что ждет отряд впереди — никто не знал. Есть ли вода в колодцах — никому не известно. Враждебная пустыня хищными глазами взирала на людей, которые были похожи на мелких букашек, дерзнувших влезть на огромную шершавую ладонь степи…

В эти минуты Алимбей припомнил свои скитания по разным странам Востока, блуждания в Аравийской пустыне. Тогда он и несколько бедуинов чуть не погибли в песках от жажды. Смерти он тогда не боялся. Жизнь его была безрадостной, бесцельной.

Иное сейчас. Не о смерти он думал, а о слове, данном в кремлевском кабинете, о том большом деле, которое доверили ему.

— Послать в разные стороны разведку. А остальным — вперед! — приказал Джангильдинов, первым тронув своего коня.

Отряд молча снялся и двинулся в путь, которому, казалось, не будет конца…

Джэксон понуро брел за повозкой особого отдела. Невеселые думы роем проносились в его голове. Судьба как будто бы надсмеялась над ним. Сначала принесла избавление от смерти в песках, дала короткую передышку и теперь снова бросила в дикой степи. Баклажку с теплой мутной жидкостью Сидней привязал к поясу под гимнастеркой. Подальше от соблазна, подальше от чужих глаз. А в переднем кармане лежал сверток с крупными зернами соли. Это он сделал по совету Малыхина. Валентин знал от моряков, побывавших в дальних плаваниях в океане: кристаллик соли на языке спасает от мук жажды, притупляет ее.

Джэксон шел не оглядываясь. Он знал, что за отрядом оставались лишь трупы павших и прирезанных лошадей да ненужные, обременительные вещи.

Мурад двигался с ним рядом. Как и многие бойцы, туркмен отдал своего коня в упряжку, чтобы везти груз. И хотя ему было также невмоготу, он, однако, не подавал вида. Стыдно признаться в своей слабости. Как-никак сын степей.

Джэксона и Мурада обогнал комиссар, ободряюще кивнул им. Возле повозок, на которых везли раненых, Степан придержал коня. Он помрачнел, увидев, какие мучения испытывают бойцы, обвязанные бинтами, и протянул пожилому санитару свою баклажку:

— Раздай… По глотку.

Тот приподнял голову и протянул руку. Потряс баклажку, убеждаясь в наличии влаги, тихо сказал:

— Добро, комиссар… Я им всем поровну разолью…

Степан, не оглядываясь, отъехал от повозки. Он старался не думать о воде, но мысли все равно возвращались к прозрачной и бесцветной жидкости. Сколько долгих и палящих дней осталось позади, когда последний раз делили затхлую, солоноватую, теплую воду из кожаных мешков, которые несли на своих спинах верблюды.

«Никогда не ценил воду, не знал, что она главная в жизни, — думал Степан. — А сейчас, когда месяц не видал ее спокойной пружинистой глади, не слышал привычного журчания ее потоков, когда ее вообще нет, — только сейчас начинаю понимать и ценить это замечательное жидкое вещество, без которого нет ни богатства, ни счастья и даже самой жизни — нет ничего на земле!»