Он подошел к окну, поднял жалюзи. Уже светало. Явственней доносился шум прибоя. В него вплетались шаги.

Обрагон выглянул в окно. По улице — вверх, к площади Революции, — шли люди.

— Народ собирается.

Команданте тоже остановился у окна. Лицо его отяжелело, резче и глубже обозначились морщины. Сейчас он выглядел намного старше своих лет.

С улицы в комнату донеслась маршевая песня и в ритм ей — чеканная поступь. В сторону площади маршировало подразделение революционной армии.

Светало быстро. Ударил солнечный луч. На стене комнаты вспыхнули золотые квадраты.

Издалека, едва отличимые — и то лишь для привычного уха, — донеслись хлопки пистолетных выстрелов, Затем — автоматная очередь.

Конрад с трудом протиснулся в щель ограды.

Это был двор склада или магазина, заставленный разбитыми ящиками, захламленный рваными бумажными мешками.

Ронка огляделся и, осторожно ступая, побрел в глубь двора, за бочки и тюки. Шел он медленно. Каждое движение отдавалось болью в левом плече. Он поддерживал правой рукой раненую руку — под локоть, ощущая только тяжесть, а не свое кровоточащее тело.

Ночью неизвестно где он потерял каскетку, порвал в клочья блузу и брюки. Без передышки, как зверь, заметающий следы, петлял он по Гаване. Выходил на явки и обостренно чувствовал что-то настороженное, враждебное за молчаливыми дверями и окнами тех домов, которые должны были укрыть его. Несколько раз чуть было не напоролся на патруль — вдавливался в стены, растворялся в тени. Ему чудилось: весь город взвел затворы своих карабинов и пистолетов... И одновременно слух и взгляд улавливали и фиксировали и шорохи моря, и свет в окнах ночных баров, и шепот влюбленных, и музыку... Гавана жила, и ей не было никакого дела до него — Конрада де ла Ронка!..

Перед рассветом он все-таки нарвался на засаду. Пришлось отстреливаться, бежать. Кажется, погоня отстала. Но он еще долго не позволял себе отдохнуть. Только сейчас, в углу двора, перевел дыхание. Опустился на кучу хлама. Привалился спиной к шероховатой стене. Небо над головой становилось жемчужным. Розовым светом загорались кромки облаков.

Хотелось пить. Губы пересохли, и язык распух. Наверное, поднимается температура. Он попробовал пошевелить левой рукой в плече. Резкая, перехватившая дыхание боль. Пуля задела кость?.. Тогда, в перестрелке, он даже не ощутил ранения — только потом, в проходных дворах, когда стал тяжелым и горячим рукав...

Что же делать дальше?.. Ночь укрывала. А теперь, на свету, первая же встреча с любым горожанином... Если только не уповать на чудо и на милость божью...

Тупая, как боль в плече, продиралась мысль. Конрад сознательно отгонял ее. Не давал ей завладеть мозгом. Но она проступала все четче: «Бланка... Бланка!..»

Что же делать дальше? Рыскать по городу, пока не схватят, не засунут в рот грязный кляп, поволокут, как мешок, а потом пристрелят под забором?.. Пристрелят, как он пристрелил Бланку. Женщину, которую любил... Бессмысленно. На площадь он все равно не проберется. Все бессмысленно. Все было бессмысленно с самого начала...

Бессмысленно? Ну нет!.. Только бы выбраться отсюда и вылечить руку. Только бы выбраться! Есть же в городе те, кто должен помочь ему!..

«Бланка...» Ну и что? У каждого свой крест...

Он словно бы прислушался к тому, что происходило в его душе. Он не испытывал ни жалости, ни страха. Снова — только ненависть. Да, он выполнит задание — пусть это будет стоить ему жизни!..

Ронка ощупал раненую руку. Ничего. Кровотечение остановлено. Подумаешь — плечо. Правая рука цела, голова ясна, и тренированное тело напружинено силой. Нет, еще не точка!

За оградой послышались шаги. Цокая подковками каблуков, приближался патруль. Голоса бойцов были возбуждены и самоуверены. Вот уже можно разобрать, что говорят. Звонкий, совсем молодой голос:

— Он не мог далеко уйти, я видел — он ранен. Он где-то здесь!

Другой, с хрипотцой:

— Вот! Смотрите — кровь!

Шаги затихли за оградой. Наверно, солдаты осматривают землю, ищут следы. Третий голос:

— Капли... И еще... Он пролез здесь!..

Снова шаги. Приближаются к тому месту, где Конрад нашел проход во двор. Неужели — попался?

Голос с хрипотцой:

— Сейчас проверим. Только осторожней. Он умеет стрелять, этот гад. Ты, Хесус, стой здесь. Вы, ребята, оцепите по углам. А мы с Франком прочешем двор. Пошли!

Ронка встал. Бесшумно, как кошка, прыгнул за угол сарая. С трех сторон — каменные стены. Не выбраться. Но зато отсюда, из-за укрытия, весь двор — как площадка в тире...

«Вы не ошиблись, парни, стрелять я умею». Правой рукой он достал из внутреннего нагрудного кармана пистолет с еще полной обоймой. Привычно, большим пальцем снял предохранитель...

И вдруг сверху, с крыши, металлическим мегафонным голосом рявкнуло:

— Бросай оружие! Лицом к стене! Руки за спину! Ты у нас на мушке!..

— Заходи, Артуро. Кофе пить будешь? Вот сигары.

Обрагон провел ладонью по седой щетине щеки. Лаптев не удивился бы, если бы он содрал кожу — даже на вид щетина была жесткой, как наждак.

— Спасибо. Выпил вашего кофе столько, что хватит на весь обратный рейс. Зашел попрощаться.

— Когда отчаливаешь?

— Митинг — в полдень?

Феликс кивнул.

— Сколько он продлится?

— Фидель говорит обычно не меньше трех часов.

— Я так и рассчитал. Мы договорились с комендантом порта: хочу, чтобы мои ребята — все, кто свободен от вахты, — побывали на митинге и послушали Фиделя. Мобилизовал все семейство Эрерро: Лена, Хозефа и Росарио будут им переводить. Пусть мои ребята подышат нашим семнадцатым годом. А как дела у тебя? Маэстро взяли?

Обрагон размял плечи, покрутил шеей.

— Все в порядке. Взяли. Чисто взяли. — Он усмехнулся. — В награду я получил приказ до десяти часов спать.

— Молодцы. Давай обнимемся. Ты заслужил отдых.

— Куда торопишься? У тебя-то есть свободное время?

— В десять я должен быть на судне.

— Отлично. Успеем. Подожди, побреюсь. — Феликс снова скребнул по щеке и вышел.

Лаптев привалился к мягкой спинке кресла. Почувствовал: несмотря на кофе, его размаривает в тепле.

— Поехали, — вернулся Обрагон.

— Куда?

— Узнаешь, не торопись. Хочу сделать подарок — чтобы осталась память о нашей встрече.

Снова — набережная, замок Трех королей Эль-Морро на мысу, полуторакилометровый тоннель под устьем Гаванской бухты — и великолепное шоссе Виа-Бланка. И щиты плакатов:

За рулем сидел Обрагон. Лаптев видел его лицо в профиль — сомкнутые губы, красный глаз, нечисто выбритую, в порезах, щеку. На кого он сейчас похож? Да конечно же — на Виктора Гонсалеса, политделегата, комиссара его саперного отряда. Только у Виктора не было бороды.

Куда мчат они сломя голову, бессмысленно растрачивая его последний кубинский день? Лаптев почувствовал досаду: лучше бы побродил по солнечным авенидам или посидел на Малеконе... В дом к Эрерро его почему-то не тянуло.

Автострада удалилась от берега моря. По обеим ее сторонам и по холмам встали королевские белоствольные пальмы. По склонам холмов потянулись ряды кофейных кустов с густой темной листвой. Они перемежались лимонными и апельсиновыми деревьями. Андрей Петрович уже знал: деревья оберегают кусты от ветров. Холмы, саванна — и снова холмы подступали к шоссе.

Но вот потрепанный «виллис» резко свернул с Виа-Бланка на тропу, начавшую круто подниматься к поросшей лесом вершине.

Из-за ствола пальмы выступила фигура в зеленой форме. На курчавой голове — берет. В руках — карабин.

Капитан протянул «тархету». Молодой боец-негр внимательно ее изучил, посмотрел на фотографию и в лицо Обрагону. Взял карабин «на караул».

Еще две минуты — и, миновав следующий контрольный пост у шлагбаума, их «виллис» приткнулся к купе деревьев на плоской, будто срезанной, вершине холма.