— Нужен по меньшей мере десяток судов, — сказал Демин. — Да, десяток. Наблюдателями я вас обеспечу — вот, — он обвел рукой летчиков.

— А почему только наблюдателями? — спросил Мазу- ренко, техник–лейтенант, приехавший вместе с Деминым. — Я, например, до армии дизелистом был, могу и за механика. Если бы снять ваши суда с консервации...

— А какое я имею право? Да, какое право?

Завьялов побагровел: если бы знать заранее, что так сложатся дела. А то обрадовались — спасен летчик, шлите катер к рыбачьей лодке, он там… Как же, спасен!

— Ну, вот что, — решился Завьялов. — Полетит моя голова. Полетит. Другим приказать я не могу. Но сам пойду — добровольцем. Сухарев, — обратился он к диспетчеру, — возьми мою машину и давай ко всем нашим, кто еще не успел в отпуск. Скажи — так и так, человек в море. Есть добровольцы — тащи прямо из постели. Будем снимать с консервации суда. Через два часа выходим, вот так.

— Ясно! — оживился диспетчер. — Будут добровольцы!

«Молодец старик», — подумал Демин. Крепко пожал Завьялову руку, сказал улыбаясь:

— Разрешите поступить в ваше распоряжение, капитан?

— Нарушим субординацию, а? — сказал Завьялов, — Подполковник в подчинении у капитана! Лестно, лестно,

Летчики и моряки, гомоня, двинулись к выходу. Завьялов подождал немного, выдвинул ящик стола, достал стеклянную пробирку с нитроглицерином. Вот так каждый день — сдавливало сердце, словно пеленой, заволакивало глаза. Врачи говорили: «Спокойствие, спокойствие, иначе…» Видно, не за горами была его последняя пристань. И пусть ею будет не мягкая постель, не кабинет с коврами, а открытый ветрам капитанский мостик.

Как много их здесь, этих островов, — на одном только парочка гаг уместится, на другом встанет маяк, на третьем хватит места для небольшого поселка. Да только, конечно, никому не придет в голову строиться среди водной пустыни, на голых скалах. Лишь изредка заглядывают сюда рыбаки да смотрители маяков.

А мелкие камни — корги, откуда их взялось столько? Будто шла по заливу гигантская баржа, груженная глыбами, тряхнул ее шторм, посыпались камни, да так и остались торчать на фарватере.

Обычно суда стараются держаться от них подальше, но сейчас «Онега», отрабатывая задним ходом и крутясь, подбирается под самые скалы. Не взлетит ли оттуда, вон из‑за той скалы, ракета, не поднимется ли к небу дым сигнального костра?

Два наблюдателя — один на корме, другой на носу теплохода — словно застыли, прижав бинокли к глазам. Однообразны и утомительны часы поиска, стынут ноги, коченеют руки, сжимающие бинокль, слезятся от ветра глаза.

…Демин поднялся в рубку — здесь все‑таки не так холодно, как на палубе. Широкое, багровое лицо Завьялова покрыто каплями мороси. Отправив своего помощника Рудольфа Китса отдыхать, он сам встал за штурвал.

Матрос, ушедший на нос с наметкой — длинным полосатым шестом, громко выкрикивал глубины: «Два двадцать!», «два десять!»

Демин, напрягшись, ожидал — вот–вот раздастся скрежет камня о металл.

Наконец прошли мелководье, однако цачальник порта не повеселел лицом, да и чему радоваться? Не обнаружили никого.

Теперь шли споро, над большими глубинами, держа направление на новую группу островов.

Короток северный день. За кормой теплохода расходились две белые тугие полосы, и чайки уже не кружили над ними, отыскивая оглушенную винтом рыбешку — ушли на ночлег.

Через каждые полчаса к Демину подбегал радист, докладывал: поиски продолжаются, новостей нет.

Наступала вторая бессонная ночь. То и дело с теплохода взлетали осветительные ракеты, будоража темноту. Тревожно звонил судовой колокол.

Завьялов вдруг дал машинам «самый малый» и стал всматриваться в темень. Демин, встрепенувшись, выскочил из рубки: что там заметил капитан?

Нет, ничего не видать — узкий нос теплохода словно утыкался в глухую стену.

— Мы, старики, дальнозоркие. Как будто белеет что- то? — сказал Завьялов.

Демин вгляделся — под лучом прожектора и вправду матово поблескивало овальное пятнышко у подножья большой скалы.

Лодка? Или просто доска, прибитая волной?

Надо проверить, подойти поближе.

— Ближе не подойдешь, не та осадка. Спустить шлюпку! — распорядился Завьялов.

Пошли на веслах, петляя по салмам — проливам, разделяющим островки, их не отличишь, все одинаковые, разве что на одном больше птичьих перышек да засохшего помета, а на другом — сморщенных стеблей морской капусты.

— Смотри‑ка! — закричал Мазуренко. — Элерон с истребителя, точно говорю!

Загребные налегли на весла, шлюпка иглой прошила водоросли, уткнулась носом в скалу.

Мазуренко первым разочарованно ахает: льдина! Первая льдина, намерзшая на мелководье среди камней, — заявка зимы.

Эта ночь куда холодней вчерашней.

Демин опустил руку в воду, мгновенно обожгло кожу, заломило суставы.

Добравшись до теплохода, подполковник взял у радиста сообщение о ходе поиска. Вести были неутешительные — никаких следов Соболева не обнаружено.

Соболев глубоко вздохнул и словно разорвал путы из сотен иголок, впившихся в его грудь. Ладони привычно толкнули шлюпку вперед — пусть там, впереди, пустота или открытое море, ночь и туман, все равно он будет грести. Откуда‑то издалека, из глубин помутненного сознания, память вынесла знакомые строки.

Ах, трудна дорога юнги:

Руки язвами покрыты,

Ноги ломит соль морская,

Соль морская ест глаза!

Все хорошо в этих строчках, кроме жалостливого, сентиментального «ах»…

Отчеканивая каждое слово взмахом рук, Иван вкладывал последние силы и последнее тепло в движение:

«Да!» — гребок.

«Трудна!» — гребок.

«Дорога!»

«Юнги!»

И тут низко–низко, над самыми волнами, замерцал огонек. Он горел впереди, немного левее курса, и мерцание его было ритмичным, будто в такт гребкам. Звезда? Но почему она вспыхивает на счет «четыре»? Раз, два, три — вспышка, раз, два, три — вспышка…

Маяк! Конечно, маяк — берег рядом!

Недаром он так ждал приближения ночи, она подарила ему огонь надежды. Иван греб размеренно, стараясь не поддаться охватившему его чувству радости. Теперь, когда берег был близко, он должен действовать расчетливо и предусмотрительно, сберечь силы, чтобы не выдохнуться на половине пути.

Огонек как бы поднимался мало–помалу над волнами. Видно, маяк стоял на высоком берегу. Маяк как привет из большого, просторного и деятельного мира людей. Впервые за все плавание он встретился со следом, оставленным человеком.

Теперь и его мир словно расширился с этим огоньком.

Гул слышен, но это не тот хорошо знакомый Ивану гул моря, которое натыкается на сплошную преграду берега. Всплески, хлопки разбивающихся о камни волн — все эти смутные, смятые звуки идут только от маяка, а вокруг по–прежнему равномерное дыхание моря.

Если он еще не утратил способности слышать, трезво оценивать обстановку, объяснение может быть только одно — это остров. Не берег, не мыс, а небольшой остров, увенчанный маяком. Море не хочет отпускать человека из своих ледяных объятий, оно только чуть смилостивилось, предоставив ему небольшой кусок суши, гнейсовый островок.

Ну что ж, пусть остров — там огонь, он теплится в своем убежище, за толстыми стеклами маяка, он живой, горячий, и он даст жизнь костру, если только там найдутся какие‑либо обломки дерева.

Маяк мигал все так же размеренно и равнодушно: раз, два, три — вспышка, раз, два, три — вспышка. Уже видны были выхватываемые мгновенным блеском влажные камни под маяком.

В ясные дни, пролетая над морем, он видел десятки, сотни крохотных скалистых островков — сверху они казались чуть больше булавочной головки, темнели маленькими лодчонками на приколе. А маяки с его высот вообще не были видны. И вот теперь один из этих островков выплыл к нему как первая удача…

Прилив и ветер постепенно прибивали шлюпку к острову, в толчее волн она билась о многочисленные камни, преграждавшие подступ к берегу. Чудом их острые грани до сих пор не пропороли резину, не перевернули надувное судно, На всякий случай Соболев нащупал шнур, которым лодка была привязана к поясу; озноб так тряс его, что дрожащая рука долго не могла найти тонкую капроновую бечеву.